Зеркало для Марины

Сирази Арслан

Девушка встала и прошлась по комнате, заглядывая в углы. На полу темнели влажные ободранные обои.

— Только ремонт начали, а уже гадишь, Мурзик! — девушка выговаривала с улыбкой, тело плавно гнулось, когда она пыталась найти неведомого мне Мурзика.

— Вот ты где! — метнулась куда-то под стопку бумаги и вытащила оттуда серый, в подпалинах комок.

Кот сопротивлялся такому извлечению, но поделать ничего не мог — хозяйка держала его туловище одной рукой, другой уцепилась за холку животного.

— Знаешь, Мурзик, а ведь

это гадко, — девушка сжала кота сильнее, тот недовольно мявкнул, — мы тут ремонт затеяли, а ты гадишь.

Девушка прошла к креслу, задевая бумажные комки. Обои шуршали, хрустели и трещали под ногами. Мурзик смирился и обмяк в руках хозяйки. Обои еще раз хрустнули, и тут же, с последним звуком, подхватив ноту, влетел ветер…

Позвонки прорезались сквозь белую кожу девушки. Передо мной маячила голая спина, тонкая и длинная, переходящая в приплюснутую задницу с красно-синим прыщом на левой ягодице. Девушка клонилась над белизной ванны. Вода грохотала по стенкам. Тело девушки тряслось от рыданий. Звуки плача и рокот воды время от времени перекрывались еще одним звуком — кошачьим криком. Мурзик выл и орал. Когти скрежетали о металл ванны, но девушка не отвлекалась — она все так же склонялась над водой.

— Мурзик, это же так гадко, нельзя же так, нет, невозможно так жить, Мурзик, ты же подарок, ты его подарок, а его больше нет, нет его, поэтому и тебя больше нет, нельзя жить, ты гадишь, гадишь, Мурзик, кругом говно, от тебя говно, говно, говно, говно, говно…

— Говно!!! — женщина замолкла. Снова в кресле, прибавив три десятка лет.

Глаза застыли так же невидяще. Ноги, обутые в сапоги, то расходились, то вдруг щелкали коленями друг о дружку. Она сводила их и разводила, между мелькали волосы, утыкавшие лобок. Темные, спутанные, они уже начали редеть — от возраста или от больничных таблеток.

Руки вскинулись к потолку. За ними взлетели ноги — так, что один из сапогов сполз на пятку. А потом все эти конечности с треском рухнули. Руки — на подлокотники, ноги — на пол.

Все вокруг захрустело и я, безо всякого перехода, оказался в своей кухне, за столом. Чай остыл. Хлеб валялся на полу, а кусочек сыра в пятнах масла мятым комком прятался между пальцев.

Это безумие. Полнейшее. Как галлюцинации, в которых голая сумасшедшая топит кота, помогут мне в поисках дочери? Как?!

Давай включим голову, уговаривал я себя, с опаской поглядывая на стену, за которой слышались крики соседки. Конечно, это сложно. И вообще — после смерти там, в тонущей машине, все кажется абсурдом — размышления, предпосылки и выводы, гипотезы и аксиомы. Какие могут быть убеждения после видения сморщенной кожи истерички?

И все же… Полет. Слова Марины. Медсестра. Врач. Соседка по лестнице. Вика. Обнаженная флейта. Голая сумасшедшая. Что я могу проверить? Сходить в больницу? Благодарю. Театр? Вряд ли. А вот к теплохалатной Людмиле заглянуть можно. Да, так и сделаю, только выкурю сигарету на площадке.

Дым вместе с мыслями улетал в форточку. Сколько людей так же курили в это окошечко до меня, пытаясь разобраться: не снесло ли им крышу от обыденности, потолок которой

срывали бытовые заботы, душевные раздраи, крики из соседних квартир, жены, которые ушли еще вчера, но так и не вернулись и вряд ли вернуться, дешевый алкоголь из магазина за углом… Дым все так же влетал в открытый кусок неба, а я стоял на пыльном бетоне.

На площадке заскрежетал замок одной из квартир. Дверь приоткрылась и на площадку вынырнула соседка — вполне адекватная на вид Людмила, которая на днях протянула ключи и предлагала заходить, если что.

Вид у Людмилы был аккуратный и внушал спокойствие — все тот же халат светло-бежевого тона, прическа волосок к волоску. Фигура немного закруглена для приятности взора.

— Привет, а ты чего тут? Куришь?

— Угу, вышел вот, после завтрака.

— Отдыхаешь, что ли? На работу не пошел?

— Да, решил пока паузу взять. Больничный опять же, — белесые завитки дыма вместе со словами взлетели на воздух. Пятый этаж над уровнем асфальта.

Опять молчание, перебитое мягким топтанием.

— Чем занимаешься?

— Ничем, — я улыбнулся ей. — Вчера вот музыку слушал в театре.

— О, здорово, — протянула она,

…конечно, здорово, с утра вообще видео смотрел, в три-дэ, даже не сходя с места…

— Кофе не хочешь? Как раз новый сорт купила, — глаза еще не игривые, но уже где-то там.

— Ты вроде куда-то собиралась?

— Я? А… нет, просто вышла, — дверь отворилась шире, Людмила шагнула вглубь. — Заходи!

Я улыбнулся, щелкнул сигаретой заоконное пространство и шагнул на ступеньку. Пока я шел, Людмила из коридора неотрывно смотрела на меня.

6

Квартира походила на хозяйку — ровная, чистая, вылизанная. У входа на полочках выстроились туфли. Аккуратное пальто с бежевато-бордовой нитью на плечиках. Ничего лишнего. На темном стекле придиванного столика пусто — ни книг, ни журналов. Людмила будто прочитала мои мысли:

— Люблю чистоту, — улыбнулась и показала на серый диван под пледом без единой складки, — Я быстренько. Кофе сварю. Посиди пока.

Я приземлился на край. Передо мной чернела панель телевизора, конечно же, без пыли и пятен. На бледно-розовых, в мелкую полоску, обоях висело несколько картин в рамках — цветы, городской пейзаж. Стандарт. Ни один из предметов не шелохнулся с момента воплощения их на своих местах и не хотел быть передвинутым. Не жилье, а декорации. Ни звука из кухни. Застывшая комната. Застывший я.

Как проверить реальность, если даже в обычной квартире можно найти намеки на безумие? Откуда, например, мысль о предметах, воплощенных лишь в этой комнате? Как вообще понять — соответствуешь ли ты человеческой обычности, не вышел ли за рамки, уже просто подумав об этих самых рамках?

— С молоком или без? — Людмила бесшумно приземлила поднос с чашками на черную гладь столика.

Как я пью кофе? Будет ли ответ сходиться с ответами некого стандартного человека? А если, например, сказать, что кофе я пью с коньяком — будет ли это приемлемо для аккуратно закругленной соседки, особенно в десять утра среды?