Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия

Деррида Жак

Прежде всего «многосмысленна» женщина, ради которой он приехал в Москву; это трагическое обстоятельство вынуждает видеть, про-видеть в ней значительно больше, чем можно постичь, сделав ее предметом созерцания. (Независимо от Москвы и Революции, Пруст считал это свойством любви. В Москве Беньямин работает над переводом «Поисков», откуда в дневник перекочевывает, например, такое наблюдение: одиночество — чувство рефлексивное, быть одиноким можно только на фоне предполагаемого не-одиночества любимого существа, когда нам кажется, что оно наслаждается общением без нас.

В «МД» не случайно так много трагической жестикуляции вещей. Их атаки, доставляющие нам удовольствие, неотделимы от пространства одиночества, в котором они

зарождаются, берут свое начало. Непонятный язык, мороз, безжалостная дистанция от всего, что в другой ситуации автоматически делается «своим». И главное, от той, ради которой предпринято путешествие, от Аси Лацис, являющейся его — еще одним, после России и Революции, — невозможным смыслом.

Вся эта инфернальная машина выталкивает Беньямина на кромку вещей.) Неинтерпретируемость любимой женщины делает принципиально неинтерпретируемым многое другое. И не просто неинтерпретируемым, данным только самому себе в порядке присутствия, но и неразрешимым (indécidable), в самом недиалектическом смысле этого слова. Неразрешима не только судьба Революции, как раз решающаяся в настоящий момент — чаша весов может склониться в любом направлении, к «социализму» или к чему-то «абсолютно другому», — но и сущность, природа Москвы. Она не отвечает на сократовский вопрос: а скажи-ка мне, милейший, что такое Москва, это город или деревня? — Снаружи это город, а внутри деревня. — То есть как, ты хочешь сказать, что это в одно и то же время город и деревня? Притом в одном и том же смысле? — Да, именно так, почтенный. — А Афины могут быть одновременно и городом и деревней?

— Нет, Сократ, Афины не могут, и даже Берлин не может. «Любопытная вещь по поводу улиц: с ними играет в прятки русская деревня. Стоит зайти в одну из подворен…, и перед вами открывается перспектива столь широкая, как если бы земля в этом городе не стоила ничего. Вы оказываетесь на ферме или в деревне: дети катаются с горок на санках, лопатками разгребают снег; в глубине сараи для инструментов, угля. Первобытные деревянные лестницы придают домам — которые снаружи смотрятся совсем по-городскому — изнутри сходство с избами русских крестьян. Улица приобретает измерение ландшафта. На самом деле Москва непохожа на город, каковым является, а скорее на свои собственные пригороды»²⁶. Здесь мы снова сталкиваемся с вездесущей оппозицией изнутри/снаружи, парадоксальным образом не позволяющей квалифицировать огромную Москву как город. Еще парадоксальнее то, что она «непохожа на город, каковым является». Как можно быть непохожим на то, чем являешься? Как сущность чего бы то ни было может быть непохожа на саму себя?

Скрыто тут еще раз звучит призыв к бесконечной осторожности. Способное быть непохожим на то, что оно есть, — это симулякр. Его гипотетическое бытие есть кажимость, он вывернут сразу на две поверхности записи, каждая из которых является истинной и ложной одновременно. Попробуйте забыть об осторожности и довериться такому гносеологическому монстру — он заставит истолковывать себя бесконечно, навяжет вам овладевшую им самим дурную бесконечность. На помощь опять приходит «феноменологический мотив»: неинтерпретируемое в терминах явления и сущности может как бы описать себя само, самопрезентироваться. Без возможности репрезентации.

Москва Беньямина является топографически одной из самых достоверных, его маршруты всегда можно проследить (чего нельзя сказать о «Возвращении» А. Жида и Москве Д. Стейнбека в его «Русском дневнике»). Беньямин совершает почти все свои передвижения внутри Бульварного кольца, самого центра Москвы (когда он однажды попал в район Радиобашни на Шаболовке,

совсем близко от гостиницы, где жил Деррида, он почувствовал себя на краю света и записал: на окраинах «деревенская сущность Москвы» еще очевидней²⁷).

[К слову сказать, «деревенская тема» применительно к Москве — очень старая. Мы застаем ее еще в 1812 году у г-жи де Сталь: «Кто-то справедливо заметил, что Москва скорее деревня, нежели город. Все смешалось там: лачужки, дома, дворцы, базары…»²⁸; в 1839 году у маркиза де Кюстина и т. д. Точно так же многочисленные «монгольские лица» «МД» неотвратимо влекут в сторону «Волшебной горы» с «раскосыми глазами» и «татарскими скулами» Клавдии Шоша; а под такими фразами, как «Понимаешь фатализм русских» и «Я еще раз был свидетелем того, до какой степени рабство в крови у здешнего народа», стоят подписи всех именитых путешественников, побывавших в Москве за несколько веков. Здесь Беньямин, влекомый древними, скорее всего известными ему архетипами, «забывает» свою подпись красными революционными чернилами не на бумаге, а чуть ли не на пергаменте.]

Безнадежная асимметрия внутреннего и внешнего, бесконечная осторожность, связанная с бесконечностью неперсонифицированной вины (чем виноват Беньямин в насмешке товарища из «неприступной крепости»?), с «презумпцией виновности», лишает возможности судить, критериев суждения, неопределенно отдаляет людей из «крепости» от самих себя и уже во вторую очередь от автора «Московского дневника». Отдаляет, экспроприируя Асю Лацис и их любовь в Италии, Германии, Риге. Московское чувство к ней не продлевает эти сцены, а вновь зарождается (эта парадигма «родов» и «бытия-в-строительстве» проанализирована Ж. Деррида как константа «возвращений из СССР», как то, что безжалостно разводит по разные стороны перестройку и деконструкцию) — зарождается от постреволюционного климата Москвы, от несводимости дистанции, которая их разделяет. Ее огромность невротически требует преодоления, ликвидации, хотя бы диалектического опосредования, какого-то среднего термина.

В отличие от Рейха, который в Москве успел стать «представителем правящего класса» и «хотя менее восторженно говорит об условиях работы в Москве, чем Ася, но лучше к ним приспособился»²⁹, Ася Лацис сначала вообще не могла прижиться здесь, рвалась в Европу, «столь безнадежной представлялась ей здесь ситуация с работой»³⁰, а теперь «пустила корни», но корни слабые, непрочные. С такими корнями ее еще можно перенести в другое место, пересадить, спасти.

От темы «неприступной крепости» Беньямин в записи от 20 декабря плавно переходит, соскальзывает к теме «ребенка». «Сегодня я сказал ей, что хочу иметь от нее ребенка»³¹. Он нужен, чтобы «нейтрализовать враждебные стихии [в самой Асе. — М. Р.], которым я только теперь чувствую в себе силы противостоять»³². В Москве «мысль жить без нее более невыносима для меня, чем когда-либо прежде»³³. Эту зависимость и должен «скрепить» ребенок.

С него как с «третьего термина для невозможных пар» (Деррида) могло бы начаться отступление из «неприступной крепости» в буржуазный интерьер. (Любопытно, что вскоре после «сцены признания» Ася послала Беньямину с Рейхом яйцо с собственноручной надписью «Беньямин». Не было ли оно — принимая во внимание символику яйца-зародыша-начала — залогом будущего несостоявшегося ребенка? Ведь оно было передано через соперника, представителя советского «правящего класса», как раз в тот период, когда Ася мечтала о «нескольких неделях спокойной, комфортабельной буржуазной жизни».)