Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников
Шрифт:
– Он что, взял ферму в аренду? – поинтересовался Филоксен.
– Нет, – ответил Уголен, – он ее купил. Ну, так он мне сказал.
– Он крестьянин?
– Нет, он горбун.
– Бедняжка! – сочувственно произнес Памфилий.
– Давно он приехал? – спросил булочник.
– Да с неделю будет.
– Я его еще не видел. А где он собирается покупать хлеб?
– В Руисателе. Он все покупает в Руисателе, – ответил Уголен.
– Почему? – обиделся булочник. – Он боится, что отравится моим хлебом?
– Разумеется нет!.. Дело в том, что он не хочет наведываться в деревню. – Помолчав, Уголен заморгал и наконец сообщил: –
– Ай-ай-ай, это вряд ли делает ему честь, – сказал кузнец.
– А вдруг это шпион? – вставил Кабридан.
– И о ком, по-твоему, он будет собирать сведения? – спросил Филоксен. – О тебе? О твоем турецком горохе?
– К тому же, будь он шпион, он не сказал бы, что он из Креспена! – рассудительно добавил Памфилий. – Нарочно приходил бы в деревню собирать сведения.
– А он как раз наоборот! – заметил Лу-Папе. – Бросьте, все это полная чушь. Не все же они плохие в Креспене!
– А чем он там занимался?
– Бумагами в конторе налоговой инспекции.
Все помолчали, потом Кабридан, выпучив глаза, словно попавшийся в капкан кролик, вдруг брякнул:
– Может быть, он обложит нас новыми налогами?!
– Да нет же, – успокоил его Лу-Папе. – Так это не делается!
– У него есть семья? – спросил булочник.
– Да, жена и дочка.
– Думаешь, он к нам надолго?
– Он мне ничего не сказал. Во всяком случае, он ремонтирует дом.
– Он сам этим занимается? – спросил Казимир.
– Сам, надев перчатки.
– Представляю себе, что у него выходит! – бросил Филоксен.
– Делает как может.
– Значит, у него нет денег?
– Откуда мне знать? Мы с ним всего раза три перекинулись парой слов.
– А все же горбун, притом из Креспена, который носа не кажет сюда к нам, сидя в холмах, у меня доверия не вызывает, – заявил Анж.
– А чего ты боишься? – возразил Филоксен. – Раз он сидит у себя там наверху, он никому не причиняет зла!
– Оставим его в покое, ему от нас ничего не нужно! – заключил Лу-Папе.
Тридцатого марта крыша дома была уже полностью починена, на сарае красовалась новая черепица, двери и окна закрывались почти без щелей и везде были вставлены стекла. Ставни были покрашены в светло-зеленый цвет, а довольно грубо оштукатуренный и побеленный фасад сверкал на солнце. Прогнившие опоры навеса горбун заменил стволами молодых сосен с красной и черной корой, и некогда неуклюже торчавшие в разные стороны виноградные лозы образовали над обновленной террасой зеленый навес.
Желая отпраздновать окончание работ и, более всего, услышать мнение кого-то со стороны, а не только свое собственное, Жан Кадоре пригласил Уголена выпить шампанского.
Уголен явился к шести вечера. Когда за поворотом ему открылся вид на ферму, он вытаращил глаза и остановился. Горбун, широко улыбаясь, издалека смотрел на него. Не дойдя до него десяти метров, Уголен опять остановился и долго смотрел на дом, покачивая головой.
– Ну? Что вы об этом думаете?
– Думаю, следовало бы надеть выходной костюм, чтоб заявиться в гости в такой красивый дом!
Эме вышла ему навстречу в розовом платье, две толстые рыжие косы были уложены на голове, подчеркивая бледность ее лица, а малютка Манон, с веточкой фенхеля в зубах, качалась на привязанных к низкой ветви оливы качелях, вытянув вперед синие туфельки на веревочной подошве.
Уголен не сразу приметил новенький
На другое утро Жан Кадоре принялся за труды первопроходца.
Он бесшумно встал затемно. Чтобы не разбудить жену и дочку, спустился по лестнице, держа туфли в руке, в кухне раздул угли, подогрел кофе и отправился на дальний край поля.
Прежде чем взяться за первый кустик, он в чуть брезжущем свете ранней зари обратился к нему с небольшой речью, в которой сослался на то, что вынужден так поступить, поскольку ему нужно кормить семью; затем, на рассвете, исполнил на губной гармошке торжественную и печальную мелодию в честь всех тех растений, которые собирался лишить жизни…
В первые дни он добился немногого. Из-за непривычки к топору, серпу и пиле ему приходилось тратить огромные усилия, и ему так и не удалось заточить лезвие косы, отбивая его молотком на маленькой наковальне. К тому же всякий раз, как он выносил вперед длинное лезвие косы, острие втыкалось в землю; если бы он в детстве не видел, как жнецы без особого труда плавно срезают траву, он бы выбросил косу, сочтя ее дурацким изобретением. Но он немного подумал и приспособился: стал слегка приподнимать острие лезвия, при этом так разворачиваясь всем телом, что у него стало получаться, и меньше чем за неделю он освоил косьбу и владел инструментом не хуже настоящего косаря.
Точно так же он додумался до того, на какую высоту надо поднимать кирку и как затем втыкать ее в землю точным и выверенным движением. Не от своих ли предков унаследовал он эту ловкость и умение? А может быть, ручная работа (что бы там ни говорили по этому поводу демагоги) не требует особой гениальности и намного сложнее извлечь квадратный корень, чем корень дрока.
С помощью серпа с длинной ручкой он одолел гигантские кусты ежевики и колючего аржераса [21] . Потом скосил чертополох и вручную уничтожил заросли ладанника и розмарина… Наконец, вооружившись вилами и граблями, сгреб и перетащил загубленную растительность к близлежащему сосняку; за ним по пятам следовали ослица и козы, выбиравшие из куч любимый корм – чертополох и тимьян.
21
Аржерас – колючий дрок, или утесник (по-провансальски).