Жара в Архангельске-2
Шрифт:
— Зря ты конечно с Аней начал мутить, — осторожно заметил Майкл, — Всё-таки это нехорошо было с твоей стороны, согласись…
— Да я знаю, что нехорошо, но…
— Не, ну я конечно всё понимаю, но ты бы хоть подождал какое-то время, расстался бы сперва с Оливой, а потом уж…
— Да что уж там теперь, — вздохнул Салтыков, — Я вот только не понимаю, зачем они Оливе-то всё это рассказали, добить что ли её хотели…
— Ты сам же просил Кузьку накануне твоего отъезда, чтобы он поговорил с ней, — сказал Майкл, — Что, не помнишь?
— Да, я просил его об этом, но он слишком грубо ей всё это объяснил… Ему явно не хватает такта.
— Кроме
— Ммм, во как!
— В общем, короче, что я могу сказать, — подытожил Майкл, — Недаром Димас говорил, что у Салтыкова вместо крови в жилах течёт бензин…
— Не, ну конечно, я дров наломал, но ты сам посуди: как я мог устоять? — разоткровенничался вдруг Салтыков, — Спать в одной постели с двумя девушками, являющими между собой такой контраст, и, подавляя страсть и влечение к одной, более красивой, более сексуальной, более разжигающей меня, трахать другую, которая по сравнению с той, первой — просто обрубок пенька замшелого…
— Ну ты скажешь тоже! — фыркнул Майкл, — То говорил: стерва, глаза потрясающие, а теперь — пенёк замшелый…
— Да ннет, Майкл… Я не то имел ввиду… Ну как тебе это объяснить… — Салтыков замялся и, окончательно запутавшись, даже покраснел, — Конечно, мне жаль Оливу, я раскаиваюсь перед ней, ведь всё-таки я её по-своему любил, и мы не чужие люди… были…
Салтыков встал и, кое-как обойдя старый громоздкий рояль, подошёл к окну. Уже рассветало: двор был окутан синими сумерками, где-то слышны были одинокие скребки дворницкой снеговой лопаты. Снег хлопьями кружился в воздухе и тихо падал на старые качели во дворе. И на детскую лесенку, ту самую, на которой полгода назад, летом, сидела Олива в своих белых брюках и пела Майклу серенады, а Салтыков стоял внизу и умолял её спуститься вниз. Тогда Майкл впервые увидел её. А теперь, несмотря на зиму, всё осталось по-прежнему: двор тот же, лестница та же. Только Оливы уже нет. И уже никогда не вернётся то, что было…
— Помнишь, Майкл, какая она была…
И Олива на мгновение представилась Салтыкову как живая — но не той, какой она запомнилась ему полтора месяца назад — жалкой, некрасивой, понуро сидящей у чемодана со сгорбленной спиной, с опухшим от слёз лицом. Перед ним стояла та Олива, которая запечатлелась ему на фоне радостного, безоблачного летнего дня, долгожданного летнего дня, не отягощённого более учёбой в университете; на фоне той детской лесенки, выкрашенной в весёлые радужные тона, а ныне понуро торчащей из снежных сугробов. Та, летняя Олива, была красивой, жизнерадостной, с огоньком в глазах, которые так нравились когда-то Салтыкову и сводили его с ума. И конечно, она была не похожа на ту, которую он оставил, и сбежал от её ненужной, навязчивой любви, прилипчивой, как изжёванная жевательная резинка.
— Как она любила жизнь… И что стало с ней теперь…
Майкл посмотрел на Салтыкова. Тот неподвижно стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу окна, и, казалось, замер в невыносимой тоске.
Гл. 2. Лицемер
На следующий день, поговорив по телефону с Юлей, и выяснив, что девчонки благополучно доехали до Москвы, а также то, что Оливу успели вовремя спасти, Майкл немного успокоился. Однако Салтыков, узнав об этом, наоборот,
— Так, значит, она не умерла… — озадаченно произнёс он.
— Тебя это, похоже, не радует, — заметил Майкл.
— Ннет, почему… я рад… — Салтыков вымученно улыбнулся.
— Юля говорит, чтобы ты ехал в Москву, — сказал Майкл.
Салтыков помолчал.
— Зачем? — наконец, выдавил из себя он.
— Ну, навестил бы её, хотя бы ради приличия…
— А стоит ли, Майкл?
— Смотри сам, может и не стоит…
— Я поеду, — решил Салтыков, — Сейчас же отправляюсь в аэропорт.
— Я бы поехал с тобой, но у меня дела, — сказал Майкл, — Впрочем, если ты хочешь…
— Да с чего, я один поеду.
— Ну, смотри.
…Салтыков сидел в баре и размышлял. Вот уже час, как он сидел тут, сам сказав Майклу, что поехал в аэропорт. От Майкла он уехал с выражением озабоченности на лице, но теперь это выражение сменилось апатией. Необходимость притворяться перед Майклом, да и вообще перед кем бы то ни было, здесь отпала. Времени было предостаточно, чтобы разобраться со своими мыслями наедине.
Узнав, что Олива не умерла, Салтыков, по правде говоря, не обрадовался. Конечно, камень с его души упал, но наряду с этим он испытал какое-то смутное разочарование. Может, оттого, что люди вообще склонны по своей натуре идеализировать смерть, так и Салтыков, считая до недавнего времени Оливу умершей, идеализировал её образ и воспоминания, связанные с ней, будучи уверенным, что всё это осталось позади, и уж больше никогда не напомнит о себе. Но теперь всё повернулось иначе: Олива осталась жива, а перед ним встал вопрос, что делать дальше: ехать ли к ней, просить у неё прощения, или же постараться как-нибудь избежать этого.
Умом Салтыков сознавал, что плохо поступил по отношению к Оливе, он знал, что по-хорошему следовало бы извиниться перед ней за всё, но наряду с этим ему уже не хотелось возвращать прежние отношения с ней. Любви к ней он давно уже не чувствовал — да и было ли это когда-нибудь любовью? Может, была страсть, эйфория, но она прошла, и взамен осталась лишь пустота и противный осадок на душе, как у человека, проснувшегося с похмелья с больной головой после бурной пьянки.
Салтыков понимал разумом, что то, как он себя ведёт — это паскудство, но страшнее всего было даже не его поведение, а то, что в душе он абсолютно не чувствовал никакого раскаяния и стыда. Он оправдывал себя лишь на словах: «Ну да, я плохо поступил, конечно, но хуй знает, почему я так поступил… Так уж случилось…» Глубокие душевные терзания были неведомы ему — Салтыкову было плевать на всех, кроме себя. Он относился к такому сорту людей, для которых главное — удовлетворить собственные потребности, и неважно, что это может кому-то навредить, но вместе с этим он хорошо умел оперировать словами, и на словах мог изображать всё: и любовь, и самое искреннее раскаяние. Он говорил всем, что раскаивается, но на самом деле в душе ему было плевать на Оливу. Более того — он чувствовал даже какую-то злость по отношению к ней за то, что так вышло: Салтыков не мог это сформулировать в своих мыслях, но в глубине души он злился на весь этот её фарс со вскрытием вен, который, казалось, имел цель не умертвить Оливу, убрав её с дороги как ненужный булыжник, а наоборот, только привлечь к ней всеобщее внимание и тем самым сорвать его планы. Салтыков пытался подавить в себе это чувство злости и разочарования, взамен пытаясь вызвать в себе жалость и сострадание к ней — и не мог.