Жасминовый дым
Шрифт:
…В тех же кустах, что и утром, на пологом спуске к воде, они затаились. Солнце соскальзывало в тонкие облака, отражаясь в воде алым пятном, раздробленным мелкой рябью. За речным поворотом, над кромкой тростника взлетали утки, уносились в степь, возвращались обратно. Из непроходимой тростниковой чащи слышалось их звонкое кряканье, обманчиво-близкое, как всегда на воде. Его перебивал осторожный, похожий на приглушённый разговор, гусиный гогот.
Вот поднялись над тростником три больших птицы, сделали круг и цепочкой неторопливо потянулись
Они так хорошо шли – не слишком высоко и не очень низко, что было ясно: сейчас он, Костин, снимет свои самые пронзительные кадры. А какие у птиц громадные крылья! У первой металлически отблёскивает на солнце клюв, перья подкрашены розовым, и видно, как воздух пружинит под крыльями. Будто сам летишь, глядя на неё.
Наконец они пошли на снижение. Жужжит кинокамера. Вадимыч медлит, подпускает, наверное, как можно ближе.
Это было нелепо до неправдоподобия: грохот двух выстрелов – дуплетом, крики птиц, ругань егеря. Промах! Гуси, взмыв вверх, уходили в степь. Костин смотрел, как Вадимыч, разломив ружьё, пытается вытащить патроны: у него дрожали руки.
– Не иначе ворожит кто-то, – бормотал он. – Но гуся мы с тобой всё равно возьмём. Провалиться мне, если нет!
Солнце уже ушло, облака медленно гасли. Стих ветер. Сумерки заволакивали кудрявую растительность острова. Вадимыч, привстав, осмотрелся.
– Пойду туда, там стрелять удобнее.
Раздвигая ветки, он спустился к реке, бормоча: «Провалиться мне, если…» Был слышен негромкий плеск – это он осторожно брёл по мелководью. Его фигура помаячила на тускло отблёскивающей воде и растворилась в темноте острова.
А минут через десять Костин опустил в чехол ненужную уже кинокамеру и взглянул вверх, высматривая в блёклом небе слабые проблески звёзд. И тут опять, как утром, воздух над его головой распороло уже знакомым вибрирующим звуком: летели гуси, опять – с рисовых чеков. Летели низко, будто падая в мягкую темноту острова.
Он успел увидеть их силуэты, сверкнуло пламя, грохнули выстрелы – один и тут же второй. Птицы рванулись вверх, раздирая ночную тишину резкими криками, но одна из них скользнула вниз, упала, глухо ударившись о землю.
Чуть погодя Виктор услышал голос егеря. Тот шёл по мелководью, и было видно, что в руке у него чернеет обвисшая крыльями большая птица.
– Ну, что?! – Вадимыч, судя по голосу, улыбался. – Говорил тебе: днём промахнёшься, ночью попадёшь.
Виктор трогал клюв, шею, маховые перья птицы, чувствуя, как его колотит дрожь, удивляясь самой мысли о том, что всего лишь минуту назад вот эти крылья лёгкими взмахами вспарывали степной воздух.
– Жаль, не снял я, – сказал егерю. – Темно уже.
Вадимыч длинно и тихо выругался – забыл о съёмке.
Пошли к мотоциклу. Виктор нёс добычу. Крылья птицы чиркали по траве, по ногам. Она была тяжёлой, и с каждым шагом Виктору всё труднее было представить её летящей.
Уже
6
Ужинали долго. Костин, наполняя гранёные стопки из бутылки, привезённой в казённом рюкзаке, успокаивал: обещал завтра же снять эффектную сцену – как он, егерь, выходит с подстреленным гусем из тростниковых зарослей. Но Вадимыч презрительно морщился: его меткий выстрел казался ему теперь бессмысленным.
Разговор, петляя, вышел на браконьеров. Выяснилось: на него, Костина, оформлена охот-путёвка, её передал егерю вместе с рюкзаком разговорчивый сопровождающий. Это Виктора позабавило – надо же, какие формальности! Не формальности, а порядок, хмуро объяснил Вадимыч.
Виктор заметил в дверях Веру. Она стояла, прислонившись к косяку: скорбный взгляд, руки спрятаны за спину. Подозвал её. Подошла, села. Что-то тихо сказала Виктору. Он, не расслышав, переспросил. Повторила громче: «Нельзя ему». И взяла со стола бутылку, пошла с ней на кухню, пообещав чаю. Вадимыч смотрел ей вслед, и когда дверь за ней стала закрываться, крикнул:
– Ну-ка, неси обратно!
Была пауза. Вера показалась в дверях – стояла, молча глядя на мужа, затем медленно шла к столу, держа бутылку за горлышко. Поставила на прежнее место, сказала: «Не кричи, мальчишек разбудишь», – и ушла, плотно прикрыв дверь.
– Ишь, начальница, – пробубнил Вадимыч, разливая.
Выпив, сказал размягчённо:
– Зато хозяйка – что надо. Другой такой нет. Веришь?
– Верю, – кивал Виктор.
– А степь? Ну скажи, видел такую степь, да чтоб речка и живность вокруг?
– Не видел.
– А как фазаны цокают и гуси гогочут… Музыка! Понимаешь? Только вот не все понимают. Ну, тебе, ясно, кино надо снять, чтоб людям нашу красоту показать, потому-то и согрешили. А другим в заказник зачем? Лишь потешиться? Я им объясняю – не понимают.
Вязкий, странный был разговор. Чем дальше, тем больше Костин недоумевал и раздражался. Да тебе-то на кой эта степь, допрашивал он егеря. Свиней разводишь, на рынке продаёшь – зачем? Чтоб дом на окраине облцентра купить, так? Чтоб дети в школу пошли, а жена на приличную работу, так? Вывод – пользуйся положением, копи капитал, да заводи выгодные знакомства. Понимаешь – нет?..
Очень даже понимал Вадимыч: до того, как стукнуло тридцать, за что только не брался – шоферил, на стройке работал, на Севере лес валил. По общежитиям ошивался, свой угол заиметь мечтал. Повезло – устроился егерем. Женился. Думал, года два-три в степи проживёт, деньжат подкопит, а застрял на пять. Понимал, но своё гнул: степь-то, объяснял, живая, жалко, если пропадает. Да скорее мы с тобой пропадём, возражал ему Виктор.