Жажда смысла. Человек в экстремальных ситуациях. Пределы психотерапии

Виртц Урсула

Помимо уже упомянутых «трех базовых переменных», специфической чертой вербальной терапии является внимание к свободе выбора, которой человек обладает как субъект, несущий за себя ответственность. Это приводит к такой терапевтической позиции, когда клиенту «позволяется самому исследовать свое поле восприятия» (Gilles, 1987). На этом основан «недирективный подход», контрастирующий с активным вмешательством в гештальт-терапии, особенно бесцеремонным у терапевтов, работающих в «стиле западного побережья» (США).

Вербальная терапия получила свое название из-за того, что в ходе терапевтических отношений большое значение придает словесному общению, считая, что именно оно способствует формированию личностной идентичность

пациента. Терапевтическая функция языка состоит в «установлении биографической согласованности», то есть язык создает смысловые связи. Тот, кто облекает свой опыт в слова и сообщает о нем другому человеку, лучше понимает индивидуальный смысловой узор своей жизни. Однако критики вербальной терапии полагают, что речевое общение служит лишь для того, чтобы поддержать личностную значимость и сделать все ценности внутрипсихическими. Опора на субъективное чувство как на путеводную нить к ценностной реализации, постоянная оглядка на собственное внутреннее как на единственную надежную реальность, граничат, по мнению критиков, с безответственностью и способствуют «отходу от общественно-политической культуры» (Gilles, 1987, S. 118).

Центрирование на субъекте парадоксальным образом приводит к адаптации к текущим социальным нормам и императивам, а интерес к социальным условиям падает (Gilles, 1987, S. 120). Если раньше во время исповеди священник освобождал человека от морального груза, возлагая на него определенное наказание за «грехи», то сегодня освобождение от моральной ответственности происходит с помощью терапевтов, потому что ценности теперь имеют лишь индивидуальное значение. Такой ценностный релятивизм, к сожалению, очень распространен в наше время. «Очень редко эти новоявленные пророки видят противоречие между декларируемой эмансипирующей, даже подрывной силой их работы («самоопределение», «освобожденная жизнь», «поиск себя») и своим объективно бессильным общественным положением» (Gilles, 1987, S. 124).

Гиллес резко критикует стиль терапевтических отношений в рамках вербальной терапии, считая его «полностью неприемлемым» и отчужденным. Если психотерапевт как оценивающая и реагирующая личность мало участвует в терапии, то не возникает ни диалога, ни конфронтации, ни компромисса, причем желанная коммуникация и эмпатия обращаются в свою противоположность. «Безоценочность» терапевта может переживаться как надменная, богоподобная поза превосходства и может усиливать отчуждение, характерное для современного образа жизни. Несмотря на эффект адаптации к социальным нормам, Гиллес пессимистичен в оценках будущего вербальной терапии, потому что сегодня люди заинтересованы не столько в социальной адаптации, сколько в поиске подходящих ценностей, в «коллективных паттернах понимания жизни, которые послужат ориентирами для рассказа о своей жизненной истории».

Гуманистическая психология подвергает радикальному сомнению «безграничную» подчиненность человека своему окружению, врожденным биологическим данностям и условиям социализации. Несмотря на диалектическое взаимодействие установления и устранения границ в процессе роста, здесь явно делается сильный акцент на отграничении от социальных взаимосвязей и обязательств. С другой стороны, для гуманистических идеалов характерна претензия на универсальность, будто эти идеалы уместны всегда и везде, будто они создают «безграничное» и всеобъемлющее представление о человеке, включающее в себя не только рациональность, но и чувственную сторону жизни, телесность и духовность.

Гуманистическую психологию критикуют также за односторонность понятия целостности и за преувеличенную значимость автономии личности (Engelen, 1991).

Критика гуманистического идеала целостности

Энгелен страстно

и саркастично критикует гуманистическую идею целостности за то, что она превращается в средство на все случаи жизни, в результате чего происходит беспрецедентное по масштабам устранение любых психических границ. По его мнению, «демаркационная линия между терапией, развлечением на досуге и обучением давно стерлась», и здесь опять впереди всех гуманистическая психология «как школа чувственности, которая предлагает публике, жаждущей радостных чувств, целый ряд подготовленных «специалистов» по чувственности». «Бог умер, но грядет бог Дионис, бог опьянения и одурманивания, жизнерадостного переживания жизни без индивидуальных границ». Творческая природная двойственность Диониса реализуется лишь в сверхбурном желании удовольствия, его разрушительность остается почти без внимания и рассматривается лишь как аспект пьянящего растворения и устранения границ.

«Целостность» и «самореализация» в гуманистической психологии также оказываются под огнем его критики. Слишком широкое применение этих модных «понятий нашей эпохи» Энгелен считает проявлением недостаточной теоретико-философской базы гуманистической психологии. Действительно, «целостность личности» охватывает биолого-соматическую, эмоциональную, когнитивную, социальную и религиозно-философскую стороны смысловой и ценностной системы координат личности. Лесмайстер также считает, что «близость к феноменологии» и фокусирование на восприятии происходит за счет рациональной категориальности. Он видит это не как цель, к которой, по сути, стремится любой вид терапии, а как проявление расплывчатого мировоззрения подобно холистическому движению Нью-Эйдж (Lesmeister, 1992). Обоснование отношений человека с его окружением в рамках гештальт-психологии он считает упрощенным, а упорядочивающий принцип «хорошего гештальта» – односторонне оптимистичным.

Энгелен скептичен и по отношению к тому, что человеческую натуру видят принципиально «хорошей», выражающей базовую этическую позицию гуманистической психологии («мудрость тела» свойственна человеческому организму). Лесмайстер отвергает также правомерность богоподобия Я-концепции, игнорирующей человеческую деструктивность. Оба этих автора выражают мнение, что целостность как «меганорма» является непригодной, иллюзорной терапевтической целью. Энгелен считает, что речь идет фактически о «ценностной концепции, которая шире всех других, о концепции «бытия»», как это определил Фромм. Но то, что Фромм считает недогматической открытостью, для Энгелена является выражением расплывчатой, слишком слабо очерченной системы ценностей.

Основной упрек Энгелена относится к тому, что гуманистическая психология со своим понятием целостности мало учитывает социальную обусловленность и ответственность человека. Более того, вообще неправомерно говорить о подлинной целостности, потому что устраняется такая значимая часть человеческой сущности, как взаимосвязь с обществом. Вместо социальной ответственности постулируется лишь ответственность за себя. Терапевтической целью становится «антисоциализация», а гуманистической этикой – дарвиновская «этика сильнейшего… более сильный обладает преимуществом лишь потому, что он сильнее, а значит, лучше».

Мы не можем согласиться с односторонней и спорной критикой Энгелена – ни с его отвержением гуманистической идеи целостности и самореализации, ни с его критикой понятия целостности в принципе. Мы считаем, что неподходящей является лишь целостность как догма, возведенная в абсолют. В качестве адлерианского «ведущего вымысла» или юнгианского «образа смысла» она является мощным и реальным двигателем человеческих устремлений. Однако целостность должна оставаться «открытой» жизнеутверждающей идеей, нельзя, чтобы она окостенела, как образ Бога в христианстве, и чтобы аспект тьмы и деструктивности был от нее отрезан.