Жажда жить
Шрифт:
— Может, расшифруешь? — попросила Конни.
— Мне показалось, что ты по-доброму меня выслушивала, все время заставляя говорить о Сидни, чтобы я таким образом как-то избавилась от тоски по нему.
— Ах вот ты о чем, — протянула Конни. — Что ж, в этом есть доля истины. Но я вовсе не пыталась заставить тебя забыть о нем.
Обе сердито посмотрели друг на друга.
— Не веришь? — спросила Конни.
— Хотела бы я иметь возможность сказать… — Грейс покачала головой.
— Говорить ты можешь все, что угодно.
— Ну вот, теперь ты злишься.
— В таком случае договаривай, — отрывисто бросила Конни.
— Ну-у… Мне действительно кажется, что благодаря тебе я теперь иначе переживаю смерть Сидни. По крайней мере — отчасти.
— Ты что же, хочешь сказать, что я… э-э…
— Нет, ну конечно, нет, что за чушь.
— Гипноз — это не чушь. Только, видишь ли, я-то не гипнотизер, который использует свои загадочные способности для воздействия на твой детский ум.
— И все же воздействие. Мне кажется, ты начинаешь воздействовать на меня, только когда я говорю, что ты воспринимаешь мои слова как обиду. Но я совершенно не хочу тебя обижать, — путано пояснила Грейс.
Конни помолчала и вернулась к шитью. Она чувствовала на себе взгляд Грейс.
— Берись-ка за работу.
— Но ты не сердишься на меня?
— Нет, хотя, боюсь, могу и рассердиться.
— Почему?
— Потому что я решила уехать домой сегодня же вечером.
— Стало быть, все же сердишься, — вздохнула Грейс.
— Нет, но рассержусь, если ты поднимаешь шум по этому поводу. Ты прекрасно понимаешь, что я не могу здесь оставаться вечно, да и тебе пора, как бы это сказать, избавиться от костылей.
— Ты для меня не костыли, ты моя лучшая подруга.
— В таком случае, как твоя лучшая подруга — а я знаю, что я лучшая подруга, — словом, лучшее, что я сейчас могу для тебя сделать, — оставить свою опеку и предоставить возможность жить по-своему. Я избавляю тебя от своего присутствия. Думаю также, что тебе следует на некоторое время отпустить миссис Баркер, пусть отдохнет, и у тебя будет столько дел, что просто не останется времени думать о себе. Надо подготовиться к возвращению в город, к предстоящей зиме, переделать кучу дел, связанных с войной. Купи себе новые платья, почаще ходи к парикмахеру.
— А ты можешь дать мне честное слово, — неуверенно сказала Грейс, — что не злишься на меня?
— Честное слово.
— Тогда ладно. Только позволь мне отвезти тебя в город.
— Нет. Я одолжу у тебя «мерсер», завтра вернусь, и тогда мы отправимся вместе, поездим по магазинам.
— О, Конни… Что бы ты хотела получить на Рождество? Я понимаю, до праздников еще далеко, но в этом году мне хотелось бы подарить тебе что-то особенное.
— Слушай, Грейс, тебе никогда не приходило в голову, что если я помогаю тебе, то это потому, что мне нравится?
— Да, но ты не даешь мне возможности сделать что-то и для тебя.
— Может, я хорошая хозяйка, но плохая гостья. Ладно, пошла. Я плохая гостья, потому что вместо того, чтобы самой собраться, хочу попросить о помощи Джули. Сиди на месте, не прощайся, словом, ничего не надо. Я заеду за тобой завтра, в половине десятого утра. А пока я всего лишь еду к себе домой.
Конни вернулась домой, заперлась у себя в комнате и принялась налегать на виски с содовой и пила до тех пор, пока не погрузилась в глубокую дрему.
Часть 3
В Форт-Пенне стало обыкновением каждые два года избирать мэром Джорджа У. Уолтауэра. Традиция восходит к 1905 году, когда Джордж, симпатичный и уже вполне преуспевающий дантист сорока двух лет от роду, вдруг подумал о себе в исторической перспективе: он появился на свет в полдень, 3 июля 1863 года, как раз тогда, когда Джордж Гордон Мид отразил наступление Джорджа Эдварда Пикетта[20]. Младенец Уолтауэр был назван Джорджем по настоянию своей патриотически настроенной матери, хотя она подразумевала вовсе не Мида, а Джорджа Вашингтона, тем более что сын родился накануне 4 июля[21]. «В тот день, когда я родился, — часто повторял Джордж Уолтауэр, — до жителей Форт-Пенна доносилась канонада из Геттисберга, от самого Геттисберга, думаю, и я ее слышал, хотя, — добавлял он, лукаво подмигивая, — вряд ли мог бы описать ее звуки. Скорее всего это был звук пушечных выстрелов». Жители Форт-Пенна давно уже не сомневались, что артиллерию Геттисберга было слышно в их городе; ведь если уж жители Гиббсвилла,
Но надоел не надоел, а именно за Джорджа Брок голосовал каждые два года, в ноябре. «Уолтауэры всегда при нас», — говорил он, имея в виду законное право Джорджа причислять себя к первопоселенцам Форт-Пенна — если речь идет о давности рода. Джордж был членом Общества Цинциннати, что подтверждалось и документами, и значком[22]. Его мать тоже была из местных; она родилась неподалеку от Флиглервилля (где пушечная дуэль под Геттисбергом была уж точно слышна). В приснопамятный день рождения Джорджа и поражения армии генерала Ли отец Джорджа сидел у себя в рабочем кабинете Фермерского банка Форт-Пенна. Стыдиться того, что на поле боя за него сражались другие, не приходилось — Джордж Уолтауэр всегда говорил, что если бы мятежники подошли к городу, отец готов был взять оружие в руки, как был готов к бою и сам Джордж, если бы в 1898 году испанцы вторглись в Америку. Но к 1905 году, когда ему было сорок два, Джордж давно уже утратил романтический пыл и не рвался защищать Саванну или Нью-Йорк. Он стал первым из Уолтауэров, которому не приходилось думать о деньгах, но у него была другая забота: он знал, что Лора, его жена, не может дать ему сына — наследника имени, и, выходит, ему суждено стать последним в роду. Значок Общества Цинциннати, который, как он когда-то надеялся, останется в семье, перейдет по его смерти в историческое общество графства, поскольку Бенсингеры, родственники по линии жены, понятия не имеют о его значимости. В свои сорок два года Джордж мог вырвать самый трудный клык и в любой момент был готов позабавиться с женой, что всегда доводило ее до слез, а его никогда не удовлетворяло до конца. Каждый вырванный зуб приносил все больше и больше денег. Джордж был еще молод и полон сил, его имя произносилось в радиусе десяти миль, мелькало на стенах амбаров, на заборах, придорожных валунах, ему уважительно пожимали руку самые видные банкиры и коммерсанты Форт-Пенна. Чем больше он думал о своей родословной, тем проще казалось немного собраться с силами и предложить местным политикам, сколь бы неожиданно это ни было, свою кандидатуру на пост мэра города.
— Но это, — отвечали ему они, — потребует много денег, Джордж. Чертовски много денег. Видишь ли, есть еще пара ребят, которые тоже хотели бы получить эту работу.
— Много — это сколько?
— За работу платят семь тысяч, — ответили они в лице районного прокурора Эда Айзенхута.
— Тридцать пять тысяч в год, — сказал Джордж, который уже успел получить необходимые сведения. — А семь тысяч — это пожалуйста.
— Что ж, в таком случае я с удовольствием поговорю с кем надо.
— Слушай, Эд, мы оба прекрасно знаем, что ни с кем тебе говорить не надо. Ты сам смело можешь пообещать мне это место.
— Что ж, в какой-то степени ты прав, Джордж.
— И еще одно, Эд, — продолжал он. — Я понимаю, что не могу вот так просто заявиться и победить без твоей поддержки. Но с другой стороны, и против меня тоже ничего не скажешь. Более того, я хочу, чтобы так было и впредь. Партии от меня может быть большая польза.
— Что-то не очень тебя понимаю, Джордж.
— Я сказал только то, что сказал. Мне верят. Думаю, я могу принести голоса. Всем известно, что человек я честный.
— И все же, Джордж, я по-прежнему не понимаю, что ты имел в виду, говоря «еще одно». Чего тебе еще нужно?