Жажду — дайте воды
Шрифт:
И еще я написал матери:
«Я еще жив. Одна моя забота — это вы. Хотя в ваших письмах вы ничего не пишете о том, как вам живется, я понимаю, как вам трудно и с деньгами, и с одеждой, и с обувью. И ничем-то я не могу вам помочь. Деньги по моему аттестату не очень многое вам дают, но что делать? Одно скажу: долго вы терпели, осталось меньше. Кончится война, скоро мы победим врага. Близится наш последний сокрушающий удар, и все тогда станет на место. У сестер, наверное, нет обуви, не в чем в школу ходить. Ничего. Пока сухо, пусть бегают босиком, а на зиму постарайтесь раздобыть трехи [11] .
11
Трехи — самодельная обувь из сыромятной кожи, род лаптей.
И еще написал:
«…много километров прошли мы с боями, много освободили сел и городов. И как-то, в дни жарких боев, судьба свела меня с моим бывшим учеником из Хнацаха, с Мовсесом Погосяном. Очень радостной была для меня эта встреча. Парень стал отличным воином. Недавно я выслал вам шестьсот рублей. И еще фотокарточку, где я сфотографирован с группой товарищей-фронтовиков…»
Эти два письма были, наверно, самыми подробными и длинными из всех, что я писал с фронта. Обычно черкнешь две-три строчки: жив, мол, и здоров, и адрес. Милая моя мама, милая Маро думают, что я еще и войны не видал, и ранен не был. И может, даже стыдились за меня перед соседями, друзьями. Но ничего, зато на душе у них было чуть спокойнее.
Меня вызвали к командиру дивизии. Я велел Сахнову оседлать коня. У меня предчувствие, что вызывают для нового назначения. Что делать? Распрощаться с солдатами, ставшими мне такими дорогими?..
Конь мчится сквозь осенний лес. Я не ощущаю ни полета его, ни запахов осени.
Командир дивизии принял меня у себя на квартире.
— Вас представили к ордену Красного Знамени, — сказал он. — Знаете об этом? За бои под Шауляем.
— Нет, не знаю, товарищ генерал-майор.
Это действительно было для меня новостью неожиданной. Генерал сказал, что этой ночью ему сообщили из штаба армии: указ подписан.
— Поздравляю с новой наградой! — добавил он, пожимая мне руку. — Вы достойны ее.
— Служу Советскому Союзу!..
Генерал закурил и посмотрел на меня строгими глазами:
— Я узнал, вы отказались от учебы в военной академии. Почему?
А я думал о своем, о том, что днями мои домашние узнают о новой моей награде — я напишу им — и очень обрадуются, скажут: герой. А геройства-то, в общем, не было, что я такого совершил под Шауляем? Просто долг свой выполнял. Генерал предложил мне папиросу:
— Курите? И отвечайте. Вы что, больны?
— Нет! — придя в себя, пробормотал я. Как бы генерал не решил, что я онемел от радости. — Нет, товарищ генерал. Я здоров. Просто не хочу расставаться со своими людьми. Не настаивайте на учебе, пожалуйста…
Генерал прервал меня:
— А если прикажу?
— Мне останется подчиниться
— Хорошо, хорошо, — улыбнулся генерал. — Пусть будет по-вашему. Эх вы, кавказцы! Уж больно горячи, но я все-таки очень вас люблю. Значит, остаетесь? Ну, всего хорошего. Можете идти.
Ночь. Мне снится сон: на коне гарцует диво-дивное с копной золотых волос. Неужто Шура? Я выскочил из кустов:
«Шура!..»
Она обернулась в седле. Лицо ее словно из бронзы.
«Поздравляю с новым орденом!..»
«А еще?..»
Она хлестнула коня и умчалась, исчезла…
Сон как рукой сняло. Вокруг никого. Где-то близко пела птица:
«Ис-чезла, ис-чезла!..»
Сегодня двадцать второе сентября. Через три месяца и шесть дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих призрачность.
Среди новичков у меня в роте трое армян. Не хотелось бы увидеть кого-нибудь из них убитым. На войне ведь люди гибнут… Порасспросил, из каких они мест. По тому, как они говорили по-армянски, по диалектам, я и сам догадался, кто откуда: Мушег из Карабаха, Лусеген из Новой Нахичевани, что под Ростовом, Андраник из Амшена. Когда Андраник рассказывал, откуда он, Мушег посмеялся: этот как и не из наших, не армянин вовсе!..
Очень уж они разнились по говорам. Даже не совсем понимали друг друга. Все трое смуглые, обросшие и носатые, как положено армянам.
Сержант Лусеген здорово играет в шахматы. На груди у него маленький крест на серебряной цепочке.
— Это предки мои, — смущенно оправдывается он, — еще из Ани [12] вывезли. Мать верит, что он сбережет меня, не даст погибнуть. Вот и заставила надеть.
Его предки в свое время бежали от резни в Крым, а затем переехали в донские степи. На груди у Лусегена один орден и четыре боевых медали. Эти знаки его мужества соседствуют с армянским крестом, с крестом Ани.
12
Ани — одна из древних столиц Армении, ныне находится в пределах Турции.
У меня в подразделении люди многих национальностей. Есть даже один цыган. Все бредит лошадьми. Подобрал где-то раненную в ногу кобылку и водит за собой в надежде вылечить ее.
— Я в армию пошел добровольцем, — говорит он. — Если выхожу эту лошадь и приведу ее с собой в табор, сильно поднимусь в глазах родичей, и тогда мне отдадут в жены самую красивую девушку.
Очень я хочу, чтоб лошадь его выжила…
Движемся к западу. Куда именно, выяснится в конце пути.
Мы на марше. Генерал вручил мне мою новую награду.
Лусеген потрогал орден.
— А мы, армяне, не плошаем… Есть чем погордиться…
Мы с ним частенько, как выдастся случай, сражаемся в шахматы. А цыган все лечит свою лошадь.
Сегодня третье октября. Через два месяца и двадцать пять дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих свет награды.
Вступили в новую землю — в Польшу.
Все покрыто снегом, и перед нами все новые и новые следы разрушений.