Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
Жена всплескивает руками:
— Я виновата! Я! Всегда я виновата! Совсем уж на старости… О господи… Давай! — вырывает листок из рук Марчюса, бросается прочь, но тут же останавливается, смахивает слезу и возвращается.
— Дальше почитай, — просит.
— Нету.
— Как так — нету?
— Нету. Все.
— Так-таки все?
— Не дописала и бросила.
— Дай сожгу, а то еще попадется кому. Господи, господи… Свой век прожить не дают спокойно. От такой жизни грохнешься как-нибудь на дороге, и аминь.
— Оно бы хорошо. Думаешь, будут за тобой
Крейвенене упрямо вздергивает подбородок, даже ногой топает: как он может плести такое о сыне, который… которому…
— А вот и нет! Мой сын такого не сделает!
— По мне, то хоть бы сразу… Брякнулся, и готово.
— Господи, точь-в-точь как эта Антасе!.. Нашли под забором мертвую. Без свечи, без молитвы…
Спохватившись, Крейвенене оглядывается на мужа; да ладно, не стоит жалеть о сказанном: почему у нее одной должна душа болеть? Но лицо у Марчюса будто кирпич — неживое какое-то, не поймешь, что думает… А все-таки задело его, видать, за живое. Встает с лавочки, хватаясь рукой за стену, глаза прячет. Совсем уж дряхлый стал на старости лет…
— Какая жизнь, такая и смерть! — бросает она с такой ненавистью, что Крейвенас, сделав шаг, замирает, пережидает. — Куда идешь-то?
Куда же он идет? Откуда знать Марчюсу, куда он идет. Он просто почувствовал, как что-то тронуло его за плечо, и услышал: «Встань и иди». Куда же он должен идти? Ч т о - т о шепчет ему, он слышит: «Иди и своими глазами посмотри на заколоченные окна. Издали, из лесу увидишь. Иди… Пройди этой дорогой еще раз… может, в последний раз… той дорогой, по которой ноги вели тебя тысячу раз, а мысли — целый год… каждый день… Иди и посмотри. Хоть издали… сейчас, столько лет спустя… Иди, иди…»
Он не сам идет по двору — что-то ведет его за руку.
— Так я же спросить хотела — что нам делать? Отец!
Какой странный вопрос — что нам делать?
— Вацис же сказал… Очистим эту комнатку или нет? Все мне одной да одной…
Оглядывается через плечо.
— Очисть.
— И я так думаю. Вацис сказал… Может, и ничего эти люди, пускай живут. И молоко у нас есть, и яйца, и молодая картошка, огурцы… Не за спасибо ведь, заплатят… Может, оно и ничего, как подумаешь…
Что-то ведет Марчюса к озеру, тянет за руку, ласково нашептывает на ухо: «Столько лет ты не ходил этой дорогой через лес… Иди же по ней, и ты узнаешь каждое дерево, каждую орешину, которые провожали тебя когда-то… Ты найдешь все, что хотел забыть, а не забыл. Иди… Иди же…»
Припекает солнце, по-прежнему жаркое, хотя и в тусклом мареве. Веет ветерок, сухой, обжигающий; только с озера тянет прохладой.
— Куда ты, отец?.. — догоняет его голос, и Крейвенас бросает женщине первое, что приходит на язык, боясь, как бы она не задержала его на этом берегу:
— В лес!.. Сено сгрести надо.
Что-то приводит его к лодке, и Марчюс берет в руки тяжелые весла.
— Дайнюс! Что тебе скажу!
— Комбайн Нашлюнаса из строя не вышел.
— Еще чего… брось
Дверца «газика» открыта настежь, Тракимас стоит, широко расставив ноги, засунув руки в карманы брюк.
— Ты помнишь, Дайнюс, как первый раз на комбайн сел?
— Это было сто лет назад…
— Четыре года назад, совсем недавно. Объехал поле словно с бороной, с комбайна спрыгнул, ноги трясутся, мокрый, будто из озера вытащили. Помнишь, что ты сказал? Я-то как сейчас помню.
— Председатель, не стоит…
— Ладно, не стоит так не стоит, — соглашается Тракимас и вдруг тычет пальцем прямо в Дайнюса. — А знаешь, кто ты теперь? Нет? И не догадываешься? Лучший комбайнер в районе!
Дайнюс стягивает с головы порыжевший берет, проводит им по замурзанному лицу, по глазам. Потом смеется:
— Трижды ура!
— Тебе все равно?
— Абсолютно.
— Дайнюс!
— А я не верю, председатель.
Тракимас знает — Дайнюс не из тех, которые перескочат канаву и ждут, чтоб их за это на пьедестал водрузили.
— Дело верное, Дайнюс. Звонили. Сегодня вечером в Доме культуры… Не опаздывай, Дайнюс.
Дайнюс снова вытирает беретом лицо. Берет мокрый, хоть выжми.
— Не могу, — трясет он головой.
— После работы…
— Все равно не смогу… сегодня вечером.
Тракимас пожимает плечами, оглядывается. Вот и пойми этого чудака! Слава, купленная трудом, ему ни к чему. Чудеса! Объяснить ему? О, это капитал! Каждый такой человек — капитал. И каждое сухое зерно в закромах — капитал. И этим крепок Тракимас. В этом его сила! Пускай Смалюконис говорит что хочет.
— Дайнюс, надо!
Шуршит зерно, пересыпаясь желтой струей в кузов грузовика, шофер стоит на подножке, сосет сигарету и лукаво посмеивается.
Дайнюс молчит, смотрит в сторону, а по лицу блуждает неясная улыбка.
— Значит, по рукам!
«Газик» удаляется по жнивью, а Дайнюс, покачав головой, говорит себе:
— Нет, не смогу.
Его глаза вдруг натыкаются на взгляд шофера: нехороший взгляд — холодок по спине пробегает.
— Не такой я дурак, чтоб не понять, — ухмыляется шофер. Прилипший к губе окурок елозит; кажется, пиявка впилась.
Дайнюс, не отвечая, не спускает с него глаз. Но глаза его смотрят с добротой. Такой уж день сегодня, что голова хмельная с самого утра, и этот хмель несет тебя как на крыльях. И ночь была такая… впервые в жизни он валялся в кровати, обняв подушку, не смыкая глаз, — боялся закрыть их, чтоб счастье не нарушили дурные сны.
— Опять приклеился к Крейвенасовой Шаруне? Старик Марчюконис со смеху в кино подох.
Лицо Дайнюса расплывается в улыбке.
Шаруне… Словно шелест ржаных колосьев.
Шаруне… Словно льющееся струей зерно.
Шаруне… Словно начатая борозда пашни.
Шаруне! — закричу на все необъятное поле.
Шаруне!..
— Очень ты ей нужен.
Говори… Пускай все говорят. А я знаю то, чего не знает никто. Только мы с Шаруне. «Мы долго и мучительно искали друг друга», — сказал я ей. Она ответила тихонько, но я расслышал: «И нашли».