Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
Автомобиль аккуратно подъезжает к заборчику палисадника и застывает в тени клена.
От гумна, в обрезанных головках сапог на босу ногу, шлепает отец. Из-под выцветшей фуражки свисают седые космы, щеки небритые; длинные высохшие руки болтаются, словно цепы. И мать выглядывает из избы: комкает в руках угол передника, спохватившись, убирает лавочку, смахивает ладонью землю — как Марюс пек куличи, так все и оставил.
Открывается дверца автомобиля, но Вацис не торопится вылезать. Сидит,
Неловкая тишина все длится, и отец уходит, словно вспомнив неотложное дело. Правда, останавливается все-таки у хлева.
Солнце палит вовсю, жухлая трава сухо хрустит под ногами.
— Не собирался заезжать, да заехал. — Вацис наконец-то бодро выскакивает из машины и, привстав на цыпочки, потягивается. — С ног сбился, — жалуется. — В городе солнце всходило — в такую рань приехал.
— Яблоки-то почем? — спрашивает мать.
— Дешевеют. Пропасть навезли.
— Все продал?
— Последние на пять копеек дешевле пустил, мигом разобрали. Не будешь же торчать целый день.
— И то хорошо.
— Ходил утром нарвать Марюсу в дорогу — нету, — говорит отец, глядя в сторону.
Румяное лицо Вациса расплывается в улыбке:
— Стяпонас привык на рубли жить, купит и яблок.
— Срам! — бросает отец, взмахнув этими своими цепами.
— Хм! — хмыкает Вацис, едва сдерживая смех, хотя молчать больше нет надобности: сейчас он скажет, что лежало на душе: — А ему вот, скажи, папенька, не было стыдно со всем семейством целых полгода у тебя на шее сидеть?
— Он работал… — Отец часто моргает, не находит ответа.
— Заработал и спустил. Как всегда! — рубит сплеча Вацис. — Разве что черствую буханку привозил.
— Он — мой сын… — Отец оглядывается — в поисках помощи или испугавшись, что услышат посторонние.
— Хм! — хмыкает Вацис и снова расплывается в улыбке. — А Полина — сноха?
— Сноха! И внук Марюс.
— Хм…
Мать не знает, чью сторону держать. Такой уж день сегодня, лучше бы всем помолчать. Дух Стяпонаса не выветрился из избы, а они уже судят.
— Хватит! — властно поднимает она голову. — Совсем уж, отец… И ты, Вацис… Кончили!
Шаруне словно привязали к забору — не может ни шагу ступить (убежать бы в свою комнатку и закрыться на крючок), ни слова сказать (крикнуть бы: «Не по-братски это, Вацис!»).
— Не говори так, Вацис… — тихо-тихо просит отец.
— Я правду говорю, — Вацис стоит на своем; он вообще никогда не уступает.
— Кончили! — повторяет мать и мягко предлагает: — Может, покушаешь, Вацис?
— Поеду, некогда мне.
— Все мотаешься да мотаешься.
— А кто за тебя смотается? Шифер для крыши обещали. И доски заказал, пригонят целую машину. Все нужно.
Отец,
— Нужно, — соглашается он.
— Колхоз ведь не даст. В поселок, мол, перебирайся! Ищите дураков! Такое место бросить и перебраться поближе к дорожной пыли?
Желчно рассмеявшись, Вацис потирает ладони, бросает взгляд на белое солнце за вершиной клена и, кажется, только теперь замечает Шаруне. Улыбается свысока и, потоптавшись, говорит:
— Послушай-ка, Шаруне, ты перебирайся в большую комнату. Отец может на гумне спать, как спал, полезно… для здоровья. Верно, папенька?
Шаруне, ничего не понимая, смотрит на него, и Вацис объясняет:
— Большая комната теперь пустует, а тебе же все равно.
— А что с маленькой? — любопытствует Шаруне.
Вацис снова потирает ладони.
— Завтра отдыхающие приезжают.
— Кто? — таращит глаза мать.
— Отдыхающие. Муж с женой. Сегодня столковались, им тут нравится.
— Им тут нравится? — Мать никак не может понять Вациса. — Почему именно тут? — Она обводит взглядом двор и, наконец поняв, что к чему, твердо бросает: — Нет! Чужих под свою крышу не пущу!
— Да ведь не за спасибо, маменька! — скороговоркой объясняет Вацис. — И за комнату заплатят, и молоко покупать будут, всякую овощ. Петушки подросли, тоже сгодятся. Ты только подсчитай, маменька!
Но мать не желает подсчитывать. Подумать страшно: и у плиты и в сенях чужие. Нет уж… А как же с Полиной? Ну, Полина — это же… отец только что сказал — это же сноха!
— Хм! — хмыкает Вацис. — Привыкнешь, маменька. Придется привыкнуть, и привыкнешь.
— Мать правду говорит, — подхватывает отец. — Всю жизнь без чужих прожили. А если кого и пускали ночевать, то не за рубль. И кормили как гостя.
— Хм, наверно… Я вот что придумал, папенька: сделаем ремонт, на чердаке еще комнатки две оборудуем… Койки поставим… Ну, хоть по три в каждой комнатке…
— Общежитие устроить собираешься?..
— Хм, некогда мне, спешу!.. — улыбается Вацис и наконец добавляет — твердо, хозяйским тоном: — Так вот, ты, Шаруне, очистишь комнатку, а ты, маменька, приберешь. Завтра я их привезу. Пока!
Нырнув в автомобиль, захлопывает дверцу и, сделав круг по двору, исчезает за воротами.
Долго витает в воздухе запах бензиновой гари, не спеша расползается голубоватый дымок, уныло чернеет помятая шинами трава.
— Тьфу! — обретя дар речи наконец, сплевывает мать. — Чего стоишь столбом, отец! Совсем уж… А Шаруне тоже!.. Когда не надо, готова всем глотку перегрызть, а теперь как воды в рот набрала. Тьфу!
Все стоят, не поднимая друг на друга глаз, словно только что сообща совершили преступление.