Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
Тикают, хромая, усталые стенные часы.
Мальчик заснул, и Стяпонас осторожно отнимает руку, выходит. Стоит под кленом, яростно скребя пальцами за пазухой, впитывает утреннюю прохладу — до того хмельную, что голова идет кругом, и Стяпонас, пошатнувшись, опирается плечом о шершавый ствол. Голубеет серое предрассветное небо, на востоке уже занимается заря. Добрую тишину не может нарушить даже пронзительный щебет ласточек, и Стяпонас слышит, как под рубашкой колотится сердце — тревожно и больно почему-то.
Медленно идет по саду, пахнущему росистыми яблоками, взяв с травы румяный кислый паданец,
Небо все ярче алеет; оно в огненных брызгах. Меркнет белесый кружок луны, подмигнув, гаснет утренняя звезда. Над озером стелется белый туман, в прибрежных тростниках просыпается рыба. Издали доносится плеск воды и скрип уключин. Из-за ольшаника появляется лодка — ранний рыбак плывет попытать счастья.
Стяпонас спускается к воде, смотрит вдаль и вспоминает, как тонул когда-то, а Миндаугас вытащил его словно мокрого котенка. Счастье, что не один купаться пошел, Миндаугас здорово плавал, прыгал в воду со склоненной ольхи; все мальчишки глядели на него, выпучив глаза, и мечтали когда-нибудь так же суметь. Велика важность, что отец отправил Миндаугаса учиться — они все равно оставались друзьями, а летом не расставались ни на шаг, даже спали в одной кровати — точнее, болтали до утра, и мать потом никак не могла добудиться, сердилась на них — ведь в хлеву мычала не выведенная в поле скотина.
Стяпонас нагибается, смачивает руки летней, не остывшей за ночь водой, влажными ладонями проводит по небритым щекам. Видит на мелкой гальке белую ракушку. Берет ее, подбрасывает в руке и, глубоко вздохнув, поднимается на пригорок. Солнце взошло уже; зарделись верхушки елей в лесу, в вышине зазвенел жаворонок, в ольшанике защелкал соловей. Широко раскрыв глаза, Стяпонас осматривает такой родной и такой чужой мир, потом опускает голову и бредет домой. Все быстрей и быстрей перебирает ногами, словно испугавшись, что опоздает в дорогу.
В избе шумно, все успели встать. Полина одевает Марюса — тот клюет носом и капризничает. Шаруне причесывается перед зеркалом. Лицо посерело, припухло, глаза заспанные. Мать бегает из сеней к летней кухне, где жарится глазунья — на скорую руку, другой завтрак не приготовила. Отец сидит под окном, положа руки на стол, и смотрит куда-то. Может, на ржаные колосья, вставленные в пустой стакан. От вчерашнего вечера стоят. Затаенная боль отца непонятна Стяпонасу; он криво усмехается, но все-таки сдерживает готовую сорваться шуточку. Сейчас — как нарочно сейчас —
Теперь-то уж точно нет смысла думать об этом — разве отец виноват в том, что твои глаза смотрят вдаль и ищут другой смысл жизни!
Стяпонас сжимает кулаки, в горсти лежит ракушка. Вертит ее в пальцах (когда-то они с Миндаугасом нанизали ракушки на ниточку; индейское ожерелье, — сказал Миндаугас) и сует в карман.
После завтрака Стяпонас выходит за матерью на двор и говорит ей под кленом:
— Мама…
Мать оборачивается, вытирает руки о передник.
— Вы с ней как хотите, если господь разумом обделил… Ребенка жалко. — Отвисшая нижняя губа мелко дрожит.
— Мама, я тебе никогда не говорил…
Ей Марюса жалко, думает он, мама не знает, что уже второй в дороге и весной, после зимы… явится еще один, сын… наверняка сын, зачатый здесь, на земле отцов.
— Когда дом пустеет, хоть головой об стенку бейся… Ребенок хороший, поладили мы с ним.
— Мне кажется, я Миндаугаса встретил.
Мать поднимает глаза, смотрит на Стяпонаса, как на полоумного, и отворачивается.
— Нашел над чем смеяться.
— Я видел его…
Мать снова смотрит на Стяпонаса, ухватившись рукой за штакетину. Нет, это не глупая шутка, Стяпонас спокойно… нет, не спокойно, а как-то из глубины говорит.
— Где ты его видел?.. Когда?..
У Стяпонаса пересохло во рту.
— Там… в Сибири. Три года скоро, в ноябре стукнет…
— Господи! — Мать, кажется, сейчас закричит на Стяпонаса, отругает его, но сдерживается, шепчет увядшими губами: — Чего же ты молчал? Почему не говорил?.. Почему теперь молчишь? Говори, Стяпонас, говори…
Что он может сказать? Он ведь ничего толком не знает, даже сейчас сдуру заикнулся об этом, правда сдуру. Стяпонас съеживается, нагибается.
— Почему молчишь, Стяпонас?..
— Да я не знаю, мама… Может, это и не он был. Я с ним заговорил, а он меня не узнал. Или не захотел узнавать. И пропал, пропал.
— Господи, не понимаю!.. Ты видел его или нет?
— Видел… А может, нет, не знаю. За одним столиком сидели, но он не захотел меня узнавать. Наверно, не захотел…
Стяпонас уже жалеет, что проговорился. Как мать поверит, что брат не узнал брата? Или не захотел узнать? А может, это и не был твой брат, а ты напрасно бередишь душу матери, нарушаешь ее покой.
Резкое утреннее солнце освещает озабоченное лицо матери; в глубоких складках залегли тени. Стяпонас, не спуская глаз, читает эти таинственные письмена, которыми исчертили ее лицо дети, муж и те, что требовали ответить: «Где сын Миндаугас?»
— Ты никому не сказал, что видел е г о?
— Я только тебе.
— Это был о н, я знаю, — шепчет мать и берет Стяпонаса за руку; никогда еще так ласково она не брала его руки. — Это о н был, только ты никому… Я даже отцу, наверное, не скажу, еще сболтнет кому.