Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
— Злишься, председатель?
— Не знаю.
— Вижу — злишься. За вчерашнее.
— По правде, так зло берет.
— А чего злиться-то? Может, я чего не так сказал? Может, не правда все?
Тракимас горько усмехается.
— Да ты подумай — какая она, твоя правда? И кому она нужна — главное?
Сенавайтис резко поворачивается к Тракимасу:
— Не научился я, председатель, на задних лапках ходить. Чего нет, того нет. И умру таким.
— Человека научись для начала уважать. Человека!
— Справно хозяйствовать и кулак умел, можно сказать. Хлеба тучные, скот на загляденье. Встретятся два кулака, только и разговору: столько-то ржи намолотил, столько-то беконных свиней сдал. А вот человеком быть…
— Если тебя послушать, — смеется Тракимас, — мы на кулаков похожи.
— И таких хватает.
— Из-за своего упрямства и остался ты таким, Сенавайтис… Ничего не достиг… А ведь мог… Скажешь,
— Три зимы я учился. И знаешь, о чем думал, когда топал четыре километра в школу? Одиннадцатый год мне пошел, когда думал: вот найду по дороге в школу набитый бумажник, принесу отцу, и не придется мне больше кулацких коров пасти, смогу книжки купить и длинную конфету в пестрой обертке. Каждое утро бежал эти четыре километра посредине дороги и все глядел — где же мой бумажник? Буду учиться, думал, в город уеду, думал, брат тоже в школу пойдет… Да, уж мы набивали бумажники богатеям, а они их не теряли. Только в книгах пишут…
— Своим детям расскажи! — нетерпеливо обрывает его Тракимас. Не по душе ему безвольные неудачники, которые ищут себе оправдание, копаясь в детских годах. Никто не говорит — было трудно, но все ли испугались трудностей? Он и сам не смог кончить гимназию, ходил в вечернюю, потом заочно кончил вуз. Что значит — не было условий? Было бы желание… У кого есть цель, тот шут знает что может…
— Стой! — не просит — требует Сенавайтис.
Тракимас сжимает баранку.
— Не доехали еще…
— Стой, говорят!
На лбу у Сенавайтиса испарина, губы дрожат. Нажимает на ручку дверцы, подается наружу. Тракимас правой рукой хватает его за плечо, ногой нажимает на тормоз.
— Смерти ищешь?
— Ты бы только обрадовался — никто бы воду не мутил. Ну давай строй баню.
Тракимас не верит своим ушам. Что он говорит? Откуда он знает?!
— Людям рот не заткнешь, можно сказать, для них все как на ладони.
— Юргис!..
Сенавайтис захлопывает дверцу и шлепает по обочине. Через разодранную штанину мелькает белый треугольник бедра.
Ключик дрожит в пальцах Тракимаса. Зажигание жужжит, двигатель не заводится. Наконец машина трогает с места и, погрузив Сенавайтиса в пепельную пыль, улетает. Тракимас отпирает контору, заходит в кабинет, грудью наваливается на стол. Сидит и смотрит перед собой — не на кипу бумаг, не на толстенные амбарные книги, — смотрит куда-то вдаль, ищет там концы оборванной нити. Надо связать ее, да так, чтоб узелок не торчал.
Рано утром позвонили из райцентра. «Римвидас, не хочу говорить, от кого слышал, но сведения верные…» — «Ну и не говори», — бросил Тракимас; он ненавидел сплетни. «Я не спрашиваю, что было у вас со Смалюконисом. Дело ваше. Но вчера вечером Смалюконис на дне рождения одного товарища сказал: «Да уж, выпестовали мы кадры — путаются под ногами вроде камней». И твою фамилию назвал». — «Ну знаешь, приятель! Бабам оставь эти «сказал-назвал». — «Дело твое. Я по дружбе предупредил». Тракимас швырнул трубку, сплюнул — портят настроение с самого утра. Глупости какие-то. «Сказал-назвал»! Хотел выбросить этот разговор из головы. Но сейчас в нем что-то как бы перевернулось. Разговор с Сенавайтисом (конечно, не стоило над ним смеяться: «Своим детям расскажи!») заставляет Тракимаса все взвесить заново. Не легко отобрать, что положить на одну чашу весов, а что — на другую. Нет, нет, главное — то, что нельзя уже делить — отнять там или добавить. Чего не может быть ни слишком много, ни слишком мало, а только в самый раз. Вот, вот, положи все на эти чаши. И что перевесит? Страх, что в твоем прошлом могут ч т о - т о найти? Что меньше получишь стройматериалов, удобрений? Что тебя не похвалят с трибуны, а зато всегда найдут за что поругать? Что же перевешивает, Тракимас? Вглядись хорошенько. Ведь не это, не это — главное. Есть же что-то… Огромное, настоящее, созданное не на один день и не на один вечер. Есть, Тракимас…
— Есть!
Смалюконис — не главный в районе, и завтра ты можешь постучаться в кабинет первого… Всегда он тебе помогал, выслушает и сейчас.
Тракимас вскакивает и, так и не вспомнив, зачем заглянул в контору, — вроде и было какое-то дело, — махнув рукой, уходит. Возвращается, бросает взгляд на барометр — ясно; вот и конец пастбищам да огородам, думает.
На крыльце обводит взглядом полуденную улицу. У автобусной остановки толпятся люди — одна молодежь. С чемоданами, разбухшими спортивными сумками и огромными авоськами, полными яблок. Обратно в город… Хоть плачь нужны два тракториста, а вот попробуй уломай… А почему Гуделюнас подпирает забор? Свесил голову, смотрит под ноги, никого не видит. И руки у него пустые, ждет кого-то.
Подъезжает автобус, люди кидаются к нему.
Кондукторша кричит: «Дайте сойти!» Вылезает бабенка, другая, проталкивается Гуделюнене, оправляет мятое платье, бросает взгляд на своего мужа и проходит
Уже садился в машину, когда услышал за спиной:
— Председатель!
Кричал, не слезая с велосипеда, почтальонов сын.
— Возьмите, председатель. Хорошо, что поймал.
Тракимас, не глядя, сует письмо в карман, трогает с места. Голова тяжелая, в ушах звон. Вытянуться бы теперь в тени на берегу озера да отдохнуть, забыть все — ни о чем не думать, хоть полчаса… хоть час… Но куда сбежишь от мыслей? Они вроде твоей тени. Ах, правда… письмо!
Тракимас косится на конверт, машину заносит; чудом не влетел в канаву! Знакомые округлые прямые буквы пляшут перед глазами, и он все еще не может поверить. Снова смотрит на конверт, читает адрес и смахивает ладонью пот со лба. Нет, не показалось — жена пишет… О чем она?.. Сейчас, целый месяц… спустя такой месяц, когда он один… Он ведь знал, что она напишет! Каждый день ждал этого письма, ждал того часа, когда жена перешагнет порог, вернется. Хотел увидеть ее лицо, глаза… после в с е г о э т о г о. И услышать, что она скажет. Молчать будет? Просить прощения? Или проронит: «Если можешь со мной жить…» А Тракимас горько улыбнется — хмелея от торжества и страдания, приготовившись за свою боль отплатить болью. Он ждал того дня, не станет скрывать. И вот письмо. О чем она пишет? Спрашивает, примет ли он ее?.. А может… может?.. Лучше разорвать его, не читая, и ничего не знать! Пускай будет тишина…
Не останавливая машины, берет письмо обеими руками, отдирает самый краешек — осторожно, словно повязку, присохшую к ране. Швыряет на сиденье рядом. Надо остановиться и прочитать, думает, но его сковывает смутное предчувствие. Не понимая, что делает, сворачивает на проселок, летит по ухабам в сторону комбайнов, не доехав до них, круто поворачивает баранку; машина, сделав круг по жнивью, несется обратно. Тотчас же прочитать! Он должен знать все как есть.
Тормозит перед конторой; «газик» заносит; в машине пыль. Домой не пойдет, должен прочитать в одиночестве! А если придется и ответ написать!.. Сейчас же, сию же минуту.
Запирается в кабинете и прислоняется спиной к холодной кафельной печке. Вынимает из конверта белый листок, разворачивает его, зажмуривается.
Только бы вернулась, думает, я не буду к ней жесток.
Но можно ли п о с л е в с е г о э т о г о ее простить?
«Римвидас», — наконец, читает он; когда-то письма начинались: «Дорогой Римис… Мой Римис…» «Римвидас, я прекрасно понимаю, каким неожиданным и тяжелым для тебя было мое исчезновение. Только не думай — предупреждаю заранее, — что прошу меня помиловать. Просто хочу объяснить, чтоб ты хоть в чем-то меня понял». Что она еще может объяснить? Что еще неясно? «Ты не думай, что мне было легко в то утро уезжать. Я ведь знала, куда еду и зачем…» Она знала; она готовилась к этому заранее, точила нож; холодно, методично… «В ту ночь ты спал как убитый. Я хотела услышать от тебя хоть одно слово. Видно, ждала доброго, теплого слова, как и каждый божий день. Но ты вечно жаловался на усталость, и по твоим раздраженным ответам можно было судить, что для тебя важнее всего — коровы, свиньи, телята, центнеры, килограммы… Той ночью я положила руку на твое плечо, разбудила. Помнишь, что ты мне сказал? Забыл наверно…» На самом деле, что же такого он ей тогда сказал? «А я вот не могу забыть: «Хоть ты не морочь мне голову!..» И повернулся ко мне спиной. Не знаю, могли ли добрые слова в ту ночь что-то изменить. А может, и могли. Я-то всегда ждала от тебя добрых слов, твоей близости. Мне был нужен ты целиком. Я — женщина, и у меня только одна жизнь. И право на счастье». Право на счастье… Что такое счастье? Разрушить жизнь другому ради своего счастья? Иезуитское счастье — цель оправдывает средства. «Ты не думай, что я забыла о детях. В конце августа приеду. Охотно забрала бы с собой обоих мальчиков. Но если что, хотела бы увезти Роландаса. У него хороший слух, здесь он сможет посещать музыкальную школу». Господи, как хладнокровно она рассуждает, как для нее все ясно! Словно выбирает пластмассовых голышей в холодном окне магазина с игрушками.