Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
Ксендз перекрестил могилу, желтый песок посыпался на гроб… И кто может знать, что бы сейчас Адомас… Сокол знает, да? Откуда ему знать…
— Адомас бы не склонил головы! — Сокол произносит эти слова торжественно, как присягу, и Маркаускене приходит в умиление. По щекам катится теплая слеза, оседает в уголке губ.
— Как знать… — Маркаускасу трудно говорить.
— Я уверен!
— Раз так… раз это правда… то ведь один черт…
У Маркаускене глаза лезут на лоб. Что он говорит? Что он несет? Он хоть немного соображает,
Сокол встает, оправляется, трогает пояс с подвешенными лимонками.
— Что «один черт», Маркаускас?
— Один черт… сына бы у нас так и так не было.
— Это не один черт, когда большая рыба рыбешку глотает, слышишь!
— И проглотит.
— Еще неизвестно! Мы должны превратиться в ершей, чтоб стать им поперек горла.
Шуршит брезентовый плащ.
— Никому обо мне ни-ни. Обстоятельства заставляют нас иногда забывать о жалости. Ах, да, одна просьба — налей-ка, Тересе, нам горячего молока.
Сокол подает Тересе солдатскую фляжку, обтянутую зеленым шершавым сукном.
— Ну вот еще, — Маркаускене всплескивает руками. — Может, положить чего в дорогу, учитель?.. Вы скажите! Мяса с хлебушком или сыр?..
— С голоду мы не помираем, хозяйка, да и не забираем у добрых людей. Ну, разве что сыр, если сушеный.
— Будто нам жалко… Своему ничего не жалко…
Маркаускене достает из шкафчика два желтых, словно воск, сыра и заворачивает в газету.
— Колбасу положи. И колбаса там на полочке должна быть, — говорит Маркаускас каким-то чужим голосом. — Люди мучаются, а мы круг колбасы пожалеем…
К окну приплюснулось лицо парня, стоявшего у ворот. Парень барабанит по стеклу. Маркаускас вздрагивает.
— Будьте здоровы. С богом, Тересе, — Сокол подходит к девушке и холодными пальцами пожимает ее руку. — Моя ученица… Смотри, Андрюсу ни слова. — Резко поворачивается, у дверей останавливается. — Послушай, Маркаускас, проводи.
У Маркаускаса отекли ноги, в спину как будто нож всажен. Изба большая, не просто ее пройти.
— Еще раз спрашиваю, — шепчет Сокол в темноте сеней, — как Андрюс?
«Он бы увел Адомаса. Пришел бы вот так и увел. А тот, будто теленок-сосунок, побежал бы за ним… А может, нас всех… гонят на бойню?.. Раньше или позже нас прикончат. Какие глаза были у Андрюса, когда он получил землю! Мою землю… моего отца… Андрюс ведь может и меня… Он берет у меня лошадей, и даже спасибо… Он берет мою телегу, и ни слова… Он все берет, потому что он… Его-то Сокол не уведет. Адомаса бы увел, а Андрюса не уведет. Почему не уведет? Может увести! Навсегда увести. Но тогда… Что тогда истребителям скажешь?..»
— Не слишком нахрапист? — Теплый молочный душок ударяет в лицо Маркаускасу. — Послушай, Маркаускас, может, стоит с Андрюсом потолковать, а?
Край намокшего брезентового капюшона касается лица Маркаускаса, царапнув, словно тупая бритва.
—
— Возвращайся в избу! — Сокол хватает его за локоть, молчит, глядя в сторону, а потом тяжело дышит прямо в ухо: — Послушай, Маркаускас, мне иногда думается: вот говорю о будущем, а дождусь ли завтрашнего утра? Видишь, какие черные мысли лезут.
— Ну вот еще…
— А хорошо б дождаться, Маркаускас. Я — учитель.
Сокол в сердцах толкает дверь сеней и выходит во двор.
Маркаускас упирается руками в подоконник и следит, прижавшись лбом к стеклу. Мутные сумерки. Шуршит дождь. Удаляются шаги. Но он чувствует эти шаги всем телом, словно его бросили наземь и по нему гуляют сапоги с широкими голенищами… Он вздрагивает и, оторвавшись от окна, выходит на середину избы. Смотрит на женщин. И вдруг вскипает гневом:
— Чего уставились? Свекла на поле!..
4
Андрюс развалился на мешках, посасывает цигарку и цыркает слюной сквозь зубы. Под балкой раскачивается керосиновая лампа. Желтое пламя едва теплится, и лица мужчин в полумраке кажутся вытянутыми, угловатыми. Руки движутся медленно, словно поднимая тяжести.
— Отбивайся. Или бери.
— Король крестей есть?
— Еще чего…
— Эх, была не была — хрясть!
— Го-го-го!..
Аксомайтис гогочет так, что лампа бы мигом потухла, виси она чуть ниже. Андрюс, бывает, иногда слышит его голос за версту и каждый раз усмехается. Но сейчас ему не до смеха: Андрюс мрачно слушает унылый гул жерновов, и его мысли — совсем как жернова — крутятся, перемалывают одно и то же.
— За что, говоришь, Райниса забрали? — Он спрашивает тихо, даже слишком тихо, но Кряуна расслышал. Бросает взгляд исподлобья и сердито стискивает карты в руке.
— Сдаюсь. Вот не везет, гадство.
— Опять в дураках по второму разу, го-го-го!
— Не идет карта.
— Бутылку бы полагалось поставить.
— Может, когда…
Кряуна задирает штанину и чешет икру, поросшую черной волосней, яростно скребет ногтями. Наконец вспоминает, о чем спрашивал Андрюс.
— А кто их знает, за что берут? Земля. На ком клеймо кулака стоит…
— Не всех же кулаков…
— Сегодня не всех, а завтра, может, и всех… А если кто еще капнет?.. Будто много теперь надо…
Рокочет мельница, дрожат дощатые стены, и Андрюсу кажется: вот-вот раздвинутся обтесанные топором балки и перекладины и рухнут на него, раздавят. Он втягивает голову в плечи, ерзая, смотрит на захламленный пол. От едкого дыма самосада першит в горле, хорошо бы чем-нибудь прополоскать! Этого добра на мельнице всегда хватает. Да и сам мельник, бывает, предложит. Пятнадцать рублей, и весь разговор. Эка важность — пятнадцать. По пятерке на брата. И прополоскал бы. Червячка бы заморил. А то грызет, холера.