Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— Юозас! — кричит Андрюс. — Ты слышишь, Мельничный Юозас!

Скрипят потолочные доски, и из дыры высовываются ноги. Они опускаются, из дыры вылезает человек и садится на лестнице — мука на нем, как снег. С виду старик, хоть и одних лет с Андрюсом. В один год их занесло ветром в эти края — Андрюса к Маркаускасу, Юозаса на мельницу. Оттого и прозвание получил — Мельничный Юозас. Кто теперь его фамилию помнит — Мельничный Юозас, и точка…

— Еще не твой черед! — сверкают зубы Юозаса.

— Нет ли этой… двойной перегонки?

Мужики, словно их шилом пырнули, оглянулись, выпучили глаза.

— Все деревенские псы подохнут — Марчюлинас ставит! — Аксомайтис вскакивает с мешков,

где сидел, и валится на спину — даже ноги задрал.

— Скинемся, мужики! — Андрюс малость растерян. — Или вы нет? Ну, раз нет…

Но Мельничный Юозас говорит:

— Нету. Перевелась.

Никто не верит. Такого еще не бывало, чтоб Юозас отказал, чтоб у него не случилось самогонки. Только подмигнет, загремит ключами, исчезнет за узкой дверцей и тут же появится с бутылкой в руке. «Двойной перегонки!» — скажет. Мужики будут пить из срезанной гильзы, морщиться, а потом капнут из бутылки на подоконник и, чиркнув спичкой, попытаются зажечь лужицу. Нагнувшись, будут смотреть, не покажется ли голубое пламя. «Горит! Горит!» — наконец обрадуются они, и гильза снова пойдет по кругу. И уже меньше будут морщиться — добрая самогоночка, двойной перегонки.

— Ей-богу, нету. Ни капли.

Юозас с грохотом спускается по лестнице, садится на мешок и моргает белыми ресницами.

— Истребителям спасибо скажите. Притащилась целая шайка и шарит по углам. Бандитов, значится, ищут. Мол, я лесных прячу.

— Нашли? Забрали? — Кряуна даже губами зачмокал и сглотнул слюну.

— Целую канистру! Говорю им, керосин, а они, мол, вдруг ты в ней бандита держишь?! Хитрые, сволочи, извините за выражение. Видать, запах учуяли.

Мужики огорченно качают головами. Андрюс достал табак и скручивает новую цигарку. «Нету и не надо, — думает он. — Я даже и не хотел, так, дурь какая-то нашла. Вот и ладно, что отобрали. Да, Юозасу муку девать некуда! С центнера два килограмма «на пыль», еще два килограмма законных, за помол. А сколько за день? А за неделю? Да еще самогонка, эта моча сивой кобылы… Куда он и девает столько муки да зерна!.. Каждый божий день по нескольку центнеров, холера. Хоть мое-то какое дело, если по правде? Мое зерно, моя мука? Маркаускаса. Мне на килограммы Маркаускаса наплевать. Но ты, Юозас, все равно жулик. Я это тебе и в лицо скажу — жулик! Тьфу!.. И везучий жулик! Трудно ли было пару лет побатрачить?! Хозяин унес ноги черт знает куда, говорят, в Германию, а ты остался за него. Куда там остался — власти тебя поставили. Ты теперь не Мельничный Юозас, а мельник. Да, Юозас, ты — мельник!»

— Не огорчайся, Андрюс! — Аксомайтис наотмашь хлопает Андрюса по спине. Андрюс вздрагивает, тонкая бумажка рвется, табачные крошки сыплются наземь.

Крутятся, трещат дубовые шестерни — белые, припорошенные мукой, они вот-вот зацепят Андрюса, затянут, сотрут в порошок…

— Чем Андрюсу плохо? — не отстает Аксомайтис. — Андрюс теперь барин.

— Только маеты больше.

— Кому маета, а кому и нет. Такая земля, постройки, в хлевах скотина…

— Не его, не его. У Маркаускаса рука тяжелая.

Он вставляет самокрутку в рот и сосет, не закуривая. Боится вытащить спички, чтоб не рассыпались, — руки предательски дрожат. И головы не поднимает, словно на лбу написаны его мысли — вдруг прочитают? Хоть и так они что-то много знают. Откуда им знать?

— Кряуна, твой черед! — раздается голос Мельничного Юозаса.

Кряуна проворно вскакивает, подтягивает штаны и лезет по лестнице на чердак. На четвереньках карабкается, будто кот.

— Да хватит чепуху болтать! — наконец выдавливает Андрюс.

— Говорим, пока язык узлом не завязан.

— А недурно было бы. — Андрюс встает с мешка. — Пойду

лошадей посмотрю.

Тяжелые, белесые сумерки, словно набухшая водой сермяга, окутывают Андрюса, мокрой полой закрывая лицо и руки. От запруды прилетает ледяной ветер, пронизывает до костей. Трясет озноб.

У коновязи — телеги; лошади спокойно жуют овес. Андрюс облокачивается на перила и смотрит на падающую воду. Вода шумит, исходит пеной, брызгает с лопастей вертящегося колеса и там, внизу, став узким ручьем, пропадает в кустах. Грохочет мельница, кипит и бурлит вода, словно в громадном котле. Не первый год сюда приезжает Андрюс, не первый раз стоит на деревянном мосту. Минутку, который же? Ну да, восьмой… Восемь лет, как таскает мешки Маркаускаса. Грех сказать, последние три года уже не те. «Тут — твое, а тут — мое», — говорит он теперь Маркаускасу, и хозяин хоть бы пикнул. Молчит в тряпочку.

Когда Андрюс проложил две борозды через все поле и когда борозды несколько дней спустя подсохли и земля посерела, словно ее осыпали пеплом, Маркаускас сказал за обедом:

— Хочу тебя спросить, Андрюс…

Андрюс поднял глаза.

— Ну?

— У тебя есть земля. Власти отмерили. Хорошо, что ты ее получил, а не какой-нибудь пьяница или перекати-поле. Но как ты собираешься жить?

— Землю пахать буду, хозяин!

Андрюс ответил твердо: он даже подивился, почему Маркаускас об этом спрашивает, как будто он сам не знает, что главное — земля. А когда есть земля, о чем еще спрашивать?..

— Пахать ты умеешь, Андрюс. Но на чем ты будешь пахать? Тебе ли напоминать, что без лошадей да инвентаря земля стоит целиной?

— В Думблине — пункт аренды лошадей, — смело отрезал Андрюс.

— Был…

— Есть!

— Вчера ночью сгорели и лошади, и конюшня.

Андрюс растерялся, но ненадолго.

— Я достану лошадей. Аксомайтис даст. Отработаю. Зерном верну.

— И семена нужны будут.

— И семена достану.

— Аксомайтис даст?

— Для этого базар есть. Куплю.

— А телега, а гумно?.. На себе повезешь, сам цепом молотить будешь?

Андрюс чувствовал, что Маркаускас понемножку разрушает его сказочный домик. Выдернет еще одно бревно, второе, и рухнет домик, исчезнут Андрюсовы мечты о земле, об отдельном житье.

— Я буду жить, ты не думай, хозяин! — гневно крикнул Андрюс.

— Ладно уж, живи, — спокойно сказал Маркаускас.

И лишь позднее, кажется, на другой день, как бы невзначай добавил:

— Моим умом, не лучше ли тебе исполу эти гектары? Оба вместе обрабатываем… всю землю по-старому, а ты осенью с этих восьми гектаров получаешь пол-урожая. Ну, если не хочешь, ты скажи. Но сперва все прикинь, Андрюс. Я только намекнул. А худа тебе не желаю, ты уж поверь.

Андрюс не скоро ответил, только через месяц, когда ни Аксомайтис, ни Кряуна ему лошадь не одолжили — у самих работы по горло. А когда лошади гуляли без дела, они отвечали: «Пускай попасутся, передохнут…»

— Так, может, хозяин, исполу, — наконец выдавил Андрюс — тихо и жалобно, словно собственной кровью записывая черту душу.

— Ну, раз ты просишь… — Маркаускас и виду не подал, что рад.

Андрюс работал, как в прежние годы, не присаживался целыми днями, а осенью, получив свою «половину», погрузил на телегу несколько мешков ржи, усадил Тересе и укатил на базар. Никогда еще не доводилось испытывать того чувства, которое находит, когда телегу окружают покупатели, спрашивают о цене, торгуются, достают из кошельков скомканные потертые рубли. От денег пухнут карманы, горит лицо, живее бьется сердце. «Вот холера! Хоть раз и я чего-то стою…» Он вел Тересе по неровному булыжнику, мало говорил, только стрелял глазами по сторонам.