Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
Земля… холодная…
Завтра… будет лучше… Лучше… лучше… лу…
…Лошадь со спутанными передними ногами несется вприпрыжку прямо через ячменное поле, влетает в распахнутые ворота хутора.
В черном небе сверкают молнии.
Казис Аксомайтис лежит, уткнувшись лицом в истерзанный копытами Чалки лужок, вцепившись пальцами в холодную, росистую землю.
Андрюс так за ночь и не сомкнул глаз. Срывает с окна полосатую дерюжку, снимает крючки, толкает раму. Полной грудью вдыхает утреннюю прохладу — она
Выстрелы застали их врасплох, они съежились, застыли. Словно под окном бабахнуло.
— О господи наш, Иисусе Христе! — завопила Юрконене.
Еще раз грохнуло, и Кряуна отскочил от окна.
— Вот дьяволы! Начинается…
Бесшумно положили они вилки на стол, кое-как прожевали куски, с трудом проглотили. Сидели, подобравшись, и ждали, не смея слова сказать. Но наступила тишина. Зашумела ива, где-то вдалеке прогремел гром.
— Господи наш, Иисусе Христе, бежим домой! — первой опомнилась старуха. — Тересе, ты слышишь?
— Нет, это не к добру! — встал и Кряуна. — Истинная правда, лучше домой податься. Анелюке!
Изба мигом опустела, и Андрюс, оставшись в одиночестве, переминался посреди комнаты, не зная, за что хвататься. Потом наконец догадался — задвинул засов, задул лампу и сел на кровать. Удалились шаги соседей, только пес лаял взахлеб у хлева. Больше ничего. «Может, так просто, — успокаивал себя Андрюс. — Шли истребители, для храбрости бабахнули господу богу в окошко, и вся недолга. Если б сцепились… Нет, тогда не так… У Рудгире целый час палили… Что это?»
Не то сова заухала, не то ребенок заплакал. За плотно занавешенными окнами сверкнула молния, по жестяной крыше избы забарабанили редкие капли.
— Угу-гу-гу-гу…
Андрюс подскочил к торцовому окошку, приподнял тряпку, уставился на проселок. Трепетала, рябила темнота, в саду высились яблони, большие, как скирды.
— Угу-гу-гу…
Между деревьями, заслонившими дорогу, замаячила тень. Она приближалась, и быстро.
— Угу… Что теперь будет-то? О господи, господи… Угу-гу…
Женский голос показался знакомым, но Андрюсу никак не удавалось вспомнить. И вдруг — Аксомайтене?! Андрюс отшатнулся от окна и скорчился, словно от удара под ложечку.
Дернули за ручку двери, постучали. Задребезжало стекло в окне.
— Андрюс… соседушка… За что ж его? В чем он провинился? Андрюс…
«Нету Казимераса!.. Эти три выстрела… При чем тут я? «И много уже людей нанял?…» Завидовал… смеялся… Может, и меня?.. Еще ночью? Или завтра?..»
— Сосед… Он там лежит… у ольшаника… За что?.. О господи, господи…
Женщина опустилась на лавочку под окном и, жалобно всхлипывая, все спрашивала да спрашивала: за что?
Андрюс потянулся, с трудом обрывая невидимые веревки, стягивавшие его тело, вдохнул полной грудью
— Пошли!
Они свернули с проселка и побежали прямо по ржищу, спотыкаясь в темноте. Моросил дождь, но черные тучи стремительно уходили на юг, и у Андрюса мелькнула мысль: «Если не промочит суслоны, завтра все свезу».
Андрюс запряг Чалку, они с Магде сели в телегу и выехали со двора.
Аксомайтис лежал окостеневший, и Магде уткнулась ему в грудь, обхватила руками, заголосила. Андрюс постоял рядом, свесив голову, и напомнил:
— Возьмем, что ли…
Труп был тяжел, Андрюс едва дотащил его до телеги. Уложил на доски и дернул лошадь. Магде положила голову Казимераса себе на колени, чтоб не билась о днище, и все просила: «Не гони… Медленней езжай… Трясет…»
В избе заплакали дети, Магде зарыдала еще страшнее, и Андрюс, свесив руки, глядел на Казимераса, которого они уложили на две сдвинутые лавки — такого длинного и крупного, что ему казалось, Казимерас вот-вот вскочит, сядет и пронзительно рассмеется — так, как только он умел: «Сегодня поденщиков ищешь, а завтра батрака возьмешь?» Невеселый смех, обжигает, как огонь в печи.
По лавке побежала змейкой кровь, закапала на глиняный пол.
Андрюс поежился и сказал:
— В сельсовет надо сообщить. Пускай в волость бегут…
Но никто не расслышал.
…Андрюс выводит коров, накосив, приносит лошадям клевера. Останавливается в воротах и глядит на хутор Аксомайтиса. Лает пес, кто-то ходит по двору — за деревьями не разберешь. В такой час раньше дымилась бы труба, а теперь… Как Магде жить? Трое ребятишек… Хоть бы старший побольше был… Или хоть бы родители у нее были… Бедная баба…
Приходит Тересе, Андрюс все ей рассказывает. Но Тересе даже не ахает: ночью слышала плач Аксомайтене и сама обо всем догадалась.
— Кто мог подумать, что так вот, невинного человека…
Тересе вздыхает, закрывает ладонью глаза.
— Господи, ужас-то какой…
Потом поднимает голову и смотрит на него, а глаза-то испуганные, вот-вот заплачет.
— Андрюс, — говорит она тихо и с такой нескрываемой любовью, что в груди у него что-то тревожно перевернулось. — Андрюс, я боюсь…
Он понимает страхи Тересе. Смотрит на свои руки и прячет их в карманы штанов. Запекшаяся кровь… Может, это знак, что теперь его черед?..
— Свиней покорми, за рожью поедем… — Голос какой-то скрипучий, даже самому странно.
Андрюс выводит из хлева лошадей, поит у колодца.
Солнце высоко, за вершинами тополей, густые тени пляшут на лужайке двора, где сверкает роса. Руки и ноги пудовые, чужие совсем. Может, оттого, что снова не спал, а может…
На крыше, в общипанном ветрами гнезде, торчат аисты. Тоже какие-то общипанные, жалкие, нахохлившись, печально смотрят они на мир. Дождя ждут? Обмелели болота, высохли топи и канавы. Тяжело жить без лягушек. Но, видно, вот-вот хлынет дождь. Который день небо хмурится, и как заладит…