Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— О господи наш, Иисусе Христе! Беги да кричи — Содом и Гоморра! — вздыхает старуха на кухне.

Тересе берет ведро и уходит доить коров.

Андрюс смотрит затуманившимся взглядом на самогон, поблескивающий в стакане, и сдавленным голосом говорит:

— Выпьем… Что ж, выпьем, соседи…

Горькие слова заливает водкой. Не водка, полынный настой.

3

Аксомайтис махал косой в саду, под белым наливом, чтоб дети, собирая падалицы, не примяли траву, и видел, как возвращались с уборки ржи люди, помогавшие Андрюсу. Слово, другое, и Андрюс рассердился, думает он. Соседи, самые близкие, все время будем

встречаться, всю жизнь. Если беда прижала или надо занять какую чепуху, посоветоваться… Нехорошо жить по соседству, как бодливым коровам, но что мне оставалось делать? Хорошо тебя раскусил, Андрюс, вижу, куда метишь. Говорят, так же когда-то отец старого Маркаускаса начинал — батраком был, а женился на хозяйской дочке. Не то время нынче, Андрюс, и землю тебе дали не для того, чтоб я на тебя спину гнул. Пускай уж Кряуна подлизывается, учуяв лакомый кусок. Не иначе — чует пес, чем это все пахнет…

Казис не любит зря артачиться, но не хочет быть и кочкой, над которой каждая собака ногу поднимает.

Взяв с земли яблоко, запускает в него зубы, и ест, хотя вкуса — никакого. Мое яблоко. Мой садик, изба, хлевок… Хоть ты лопни, надо хлевок перестроить. Здесь все мое, и хорошо, что я не пошел работать на Андрюса. Постой, что это я ему сказал? То, что вдоволь на Маркаускаса набатрачился. Правду сказал. Хоть подавись своим богатством, а я — нет… Мое яблоко, моя изба, мой хлевок, и с меня хватит. Будет колхоз, все отдам. Но хотел бы я тогда на тебя посмотреть, Андрюс…

Аксомайтис сгребает руками траву, берет под мышку. Даст лошади на ночь, пускай наестся; выгон выщипан до черноты, а завтра спозаранку жнивье пахать. Косу вешает на ветку ивы возле амбара, оселок кладет на полочку под стрехой. Так уж заведено: у каждой вещи свое место, свое положение, когда чего надо — с закрытыми глазами находишь. Дети и те, если вытащат какую вещь на середину двора, то тут же волокут обратно — вдруг отец хватится?

Болюс усадил Петруте в тележку, катает, — тележка тарахтит по каменистой неровной тропе. Магде стоит на коленях у коровьего вымени и, не морщась, терпит удары хвостом по плечам и голове.

— Болюс, чем греметь, лучше б комаров от коровы отгонял.

Слова отца — приказ для Болюса, и он, оставив Петруте, выдирает у забора большой куст полыни и машет им возле брюха коровы.

Аксомайтис останавливается рядом с женой, хочет сказать, что у Андрюса уже закончили, но, черт возьми, с чего это он все об Андрюсе да об Андрюсе, будто больше разговора нету… Но не знает, о чем спросить, и бросает, что на язык подвернулось:

— Поросята едят?

Магде поворачивает к нему лицо, заострившееся и посеревшее — один нос торчит. Ну просто шило, ей-богу.

— Даже корытце обгрызли.

— У Валюкене один издох. Краснуха.

— Не приведи господи.

— Вот и я говорю…

Пахнет парным молоком. Казис будет пить его с варенной в мундире картошкой — он уже чувствует и запах картошки, и запах зеленого лука. Проголодался. Длинны теперь дни, а полдничать не всегда находишь время.

Вечер. Поздно.

— За лошадью схожу.

— Поешь сперва.

— Потом.

Жена тискает соски вымени. Болюс шуршит кустом полыни, свободной рукой хлопает себя по ногам. Петруте слезла с тележки и ревет.

Аксомайтис набрасывает на плечо уздечку и уходит вдоль гумна, его провожают вечерние звуки родного хутора, привычные и милые сердцу.

Проселок усеян соломинками: когда везли рожь, нападали. Справа желтеет ячмень, слева остро пахнет зеленая, как рута, картофельная ботва. Здесь клочок клеверища, там лужайка, петля речки, ольшаник. Шесть гектаров небогатой земли. Перебивались кое-как, как могли, воевали с нуждой, но беды словно чирьи: один залечил, другой выскочил. Да еще хлестче жжет,

еще больнее дергается набухший стержень. Спасибо, что Магде все свою молитву твердит: вот спихнем этот день, а завтра, гляди, и лучше будет. Молитва старая, но не надоедает. Возьмешь да и поверишь в нее, как ребенок в сказку. Авось завтра и вправду иначе…

«И откуда эти камни берутся? Когда едешь с полным возом, колеса подпрыгивают, колосья осыпаются — чистое зерно пропадает… Отнесу-ка парочку, пускай где-нибудь с краю полежат. Осенью, хоть плачь, надо с поля камни собрать. Не можешь на косу налечь — гремит, как по булыжнику, а при пахоте плуг швыряет, лемех зубрится. Будто из-под земли растут. Собираешь-собираешь, огромные кучи камней насобирал, а вспаши поле, пройдись бороной, и глянь — снова торчат, смеются над тобой. Интересно, как у них, на одном большом поле-то? Неужто и при колхозах камни из земли лезут? Или у них машина есть, чтоб камни собирать? Газеты пишут, кругом будут машины! Коров и то машина будет доить. Передохнет Магде, не придется за соски тягать. Тогда и я сам, черт меня не возьмет, корову подою. Нажму, чего надо, и течет. А теперь — тискаешь-тискаешь, и больше в рукав, чем в подойник. Ну да, это как по той молитве — завтра лучше… Но ведь до этого «завтра» еще не одна ночь. Кто сказал, что летом ночи коротки. Когда не можешь спать спокойно, ночи нет конца.

Полыхнула молния. Извивается, будто змея. Видать, далеко, грома не слышно. А туча большущая, черная. И так быстро занимается, заволакивает край неба, гасит закатную зарю. Может, пронесет, а то и хлынет. Дождь сейчас очень даже к месту. Для картошки в самый раз и для огородов. Да и яровые так быстро бы не дошли, зерно бы уродилось покрупнее. Хорошо бы не затяжной, ночку покапал, и ладно. И чтоб гром слишком не громыхал. А то дети пугаются, не спят. Этот сосун пищит, как поросенок. Магде говорит, надо будет у Юрконене спросить, может, травками какими попоить. Эх, какие там травки! Видать, перепугался, когда ночью в окна колотили…

Чего это Чалка места не находит? Как меня увидела — сразу заржала! Топочет стреноженными ногами. Кормежка тут никудышная, осока крупная, не наешься. Хорошо бы на клеверище привязать. Но, может, взойдет клевер по второму разу, иначе что зимой делать станешь?! Ладно, Чалка, в хлеву на ясли сенца тебе бросил, найдешь. Я тебя не забываю. Корову, бывает, забуду — Магде даже упрекнет иногда, — а тебя не забываю. Магде пускай за коровой смотрит, а ты моя. Не фыркай, Чалка! Может, путы бабки натерли? Привязал бы не стреноженную, да ты ж шальная, не слушаешься — вздернешь голову и пошла сигать да ячменем лакомиться. А может, перед дождем беспокоишься? Видать, хлынет. Тучи уже все небо затянули. Ветерок подул, листочки ольхи зашумели. Ладно, Чалка, побежали домой. Ты меня принесешь, что тебе, одно удовольствие. Да и мне хорошо, когда ты трусишь ровной рысцой. И так гордо шею выгибаешь. Не скажешь, что рабочая кляча. Видать, есть в тебе кровь рысака, наверно от отца, а то мать у тебя, знаю, была так, овечка. Не спросил у Пачесы, когда покупал. Спрошу как-нибудь при встрече, хорошо б не забыть».

— Чалка!

— И-го-го…

— Помолчи, Чалка, потерпи. Сейчас так понесемся, что молния нас не догонит. Дай только выдерну колышек…

Вот это сверкнуло! Ты что, Чалка, спятила?! Дерешься. Вот опять… Чалка!.. Так тепло… Они меня ждали… Где Чалка?.. Луг мягкий и теплый… Пахнет вареной картошкой и зеленым луком… А она все доит… И этот… пищит… Магде, почему ты ребенка… я сейчас, Магде… они меня ждали…

Теплая земля — и мягкая…

Магде, забери ребенка… не видишь, что ли…