Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
Машет косой и задевает лютик на лугу. Конец прокоса. Тересе связывает сноп перевяслом, бросает. Прядки волос упали на лоб, слиплись от пота. Щеки раскраснелись, блестят.
— Устал?
Кажется, не глазами, а самим сердцем смотрит на него Тересе. И от этого открытого взгляда Андрюс тает, как воск.
— О, если б я мог… Если б было кому работать, ты бы у меня как барыня сидела.
И торопливо удаляется, словно испугавшись, что его слова услышат посторонние уши.
Уже после заката ставят последний суслон.
Андрюс потерял
петушиным голосом затягивает Кряуна. Старается, даже щеки покраснели. Никто не подпевает, и песня, словно воробей, выпущенный из горсти, вспорхнула и сгинула в темноте.
— Чего воды в рот набрали? — оборачивается он к девушкам, толпой идущим за ним, но те за разговорами не слышат.
Тересе бежит на выгон и спускает коров с цепи — походя пригонит, не придется лишний раз бегать.
Из ольшаников и ивняков ползет темнота, черной пеленой застилая поля, и только за гумном верхушки тополей еще теплятся в гаснущих лучах заката. По высокому дымчатому небу летит самолет — белый и сверкающий, как отвал плуга, — и исчезает за лесом, темнеющим вдалеке, там, где зашло солнце.
Тересе привязывает коров у хлева, а сама несется в избу и тут же выбегает обратно с лоханью и полотенцем в руках. Лохань она ставит на обомшелое корыто, из которого поят скотину, полотенце бросает на изгородь, и снова — в избу.
Гремит о сруб колодца ведро, плещется вода, визжит Анеле, которая обрызгала мужиков и теперь боится подойти поближе. Из открытых окон и распахнутой настежь сенной двери плывет жаркий дух свежеиспеченного хлеба и слышен сердитый голос матери Тересе:
— Не командуй тут, а то плюну и уйду. Стану я тут маяться день-деньской! О господи наш, Иисусе Христе, когда все… когда так… бич божий…
Андрюс стаскивает рубашку, выбивает ее о тополь, набрасывает на изгородь и, раскорячившись, набирает полные горсти воды. Косится на похихикивающую Анеле и думает: пусть только попробует меня обрызгать. Искупал бы холеру, как курицу. Но Анеле, словно устав от шалостей, подходит и начинает умываться. Нагибается, ворот расстегнут. Здоровенные груди болтыхаются в блузке, колют глаза.
К воротам выходи, Помощников прими!..Кряуна снова вспоминает песню, пробует так, пробует этак и ругается:
— Вот гадство! Не звучит.
— Будет звучать! Да еще как! — обещает Андрюс и зовет всех в избу.
Тересе зажигает лампу, и из темноты появляется длинный стол. На тарелках с золотой каемочкой нарезанное сало — толстенное, с пядь, ломти розового скиландиса [2] , кружочки колбасы, посреди стола гора хлеба… Масло, сыр, пустые стаканы… Пахнет огурцами…
2
Скиландис —
— Подсаживайтесь, располагайтесь, — Андрюс подталкивает всех к столу и разводит руками. — Чем богаты, тем и рады, если что не так, не обессудьте.
— Когда люди мучаются… может, без куска хлеба… когда кровь льется… — бормочет в кухне Юрконене, словно сова, глядя из темноты в освещенную комнату.
— А главное-то и запамятовал! — приседает Андрюс, поворачивается на одной ноге — и в дверь.
Визжит ключ в дверях амбара. Темно. Хоть бы спички взял. Но неужто он в чужом амбаре? Запускает руку в сусек с прошлогодним ячменем, и на самом дне нашаривает бутыль, потом другую. В дверях мелькает тень. Андрюс вздрагивает, бутыль выскальзывает из рук и стукается о пол.
— Тересе?
Он хватает бутыль, — вот везет, не разбил!
— Может, чего надо?
Тень не отвечает, только шлепает босыми ногами все ближе и ближе. Андрюс приваливается плечом к столбику сусека и чувствует, как тот подается.
— Андрюс… — жарко шепчет Анеле, и Андрюсу становится трудно дышать в нагретом за день амбаре.
— Ты… а я-то… думал… — Андрюс делает шаг к двери. Скрипят половицы.
— Андрюс… — Она обнимает его за плечи. — Почему ты бежишь от меня, Андрюс?
В обеих руках — по тяжелой литровой бутыли, он не знает, что с ними делать. Поводит плечами и ухмыляется в потемках.
— Вот еще… холера…
— Почему ни разу не пришел? Я жду… каждую ночь жду…
Словно огнем обожгло лицо. И руки у нее хваткие, не отпускают. Если б не бутылки…
— Не дури, Анеле. Пошли к столу.
— Ты мне ничего не скажешь?
— Отойди.
— Гонишь, да?
— Отойди, а?..
Анеле, задохнувшись, ловит ртом воздух, потом отскакивает назад, упирается обеими руками в косяки двери.
— Ах, вот оно как, Андрюс?! Я все ждала, верила. А ты к этой обезьяне присосался!
Андрюс поднимает обе руки — две черные бутыли — и, кажется, ткнет ими в выставленную грудь, чтоб проложить себе дорогу.
— Не дури, говорят!
— Вот оно как… А я-то еще думала… Тьфу!
Анеле, как ветер, летит через двор в избу. Андрюс вытирает рукавом лицо, минуту топчется на крыльце амбара, наморщив лоб, и потом идет за ней. Никуда не денешься, надо идти, люди ждут.
— Пошел за самогонкой и хоть беги вдогонку! — встречает его Кряуна.
— Темно, едва нашел, — Андрюс ставит бутыли, стараясь не глядеть на Анеле, которая уже сидит за столом среди женщин.
— Таким мужикам в потемках только в своей ширинке копаться! — бросает Анеле и поднимает стакан. — Налей!
Гремит смех, даже пламя лампы раздувается. Андрюс кое-как справляется с яростью. Бутылка в его руках дрожит, стучит по краю стакана.
— За рожь Маркаускаса! — кричит Анеле и опрокидывает стакан.
— Анеле! — сердится Кряуна.
Гости переглядываются, прячут улыбки.