Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
— Работали бы учителем…
— Ты не думай, Тересе, что легко лгать детям. Я говорил детям правду, хотел, чтоб они знали, что их родина — Литва, но кто-то донес…
Вечерняя прохлада проникает сквозь тонкое платье, плечи Тересе покрываются гусиной кожей, ее снова бросает в озноб.
— Тебе холодно?
— Ничего…
— Дай накину на плечи пиджак. Правда, есть, кто тебя греет…
Тересе опускает голову и комкает в руках влажную рубашку.
— Когда свадьба?
— Не знаю.
— Чего Андрюс ждет?
— Работы невпроворот… Говорит, когда управимся…
— Работа, — недобрым смехом смеется Сокол. — Если б ты, Тересе, не была… Послушай… Нет, ты хорошая девушка, и потому я тебе говорю: не спеши. Не спеши, Тересе, со свадьбой.
Тересе пожимает плечами, она ничего не понимает.
— Да мы и не торопимся.
—
Тересе смотрит во все глаза. Сокол по-отцовски обнимает ее за плечи, привлекает к себе и как-то странно, давясь, сипит:
— Тересе, Тересе…
Девушка упирается ладонями в широкую грудь Сокола. Скрипнув зубами, Сокол отпускает ее.
— К нам не зайдете? — Голос Тересе срывается, она пугается этого вопроса.
Сокол набрасывает автомат на плечо, оправляет пиджак. Где-то злобно разлаялись собаки, словно защищаясь от волков. По большаку тарахтит телега.
— В другой раз. Как-нибудь. Что в деревне слышно?
— Никуда не выхожу.
— Андрюс ходит. Не рассказывает?
— Да нет. Работа.
— Работа! — Снова этот сиплый, злой смешок. — Могла бы ему напомнить, пусть не забудет, что он новосел.
— Да что я…
— Ты можешь. Если захочешь. Будь здорова, Тересе. Меня ты не видела.
Сокол прыгает через ручей. Шелестит куст рябины, и он исчезает.
Тересе припускается бегом через луг, не разбирая дороги. Ветки ольхи хлещут по обнаженным рукам, в кровь раздирают лицо, но она не чувствует боли. Она боится остановиться — только бы не окликнули ее, не позвали. Переводит дух только у своей избы.
— Гоняешь, значит. Будто телка бзыришь, — говорит с крыльца мать.
— Показалось… кто-то…
— В избу иди.
Тересе прислоняется лбом к прогнившим бревнам избенки. Она не понимает, что с ней творится. Вот бы поговорить с кем-нибудь, выложить все, что накопилось, может, все бы стало на место, но разве разинешь рот? Господи боже, вот жизнь-то!
— Спать иди! — не выдерживает мать.
— Сейчас, мама.
И все стоит, словно связали ее по рукам и ногам.
Не лай собак спугнул Сокола, не потому он бросился в кусты. Он испугался себя, своих мыслей, своих дрогнувших рук; испугался близости Тересе, не Тересе даже — просто близости женщины; от этой близости кровь ударила в голову, и в любую минуту он мог потерять рассудок. Но она ведь его ученица, и Сокол не вправе забывать об этом. Хоть он и бывший учитель, все-таки… все-таки лучше устраниться и не пятнать свое имя.
Свое имя? Ты же бережешь то, чего и след простыл…
«Литовцами родились мы, литовцами нам быть вовек», — когда-то пел отец. В сражении под Гедрайчяй с поляками его ранило, он вернулся домой, опираясь на палку, преисполнившись ненависти к захватчикам, для которых земля соседей — лакомый кусок. К двенадцати десятинам власти прибавили семь гектаров помещичьего поля, и отец создавал свой «рай», лепил свое гнездо, как ласточка: по соломинке, по крупице, по пылинке. И все рассказывал, как бил «шляхту», как «священную землю отцов кровушкой поливал». Потом непременно затягивал песню: «Литовцами родились мы…» Тут он, бывало, смахивал со щеки слезу и в умилении обнимал сына: «Альбертас, сын мой, — говорил он, — ты не думай, что люди там зазря головы сложили. За Литву, Альбертас! Я-то человек маленький и темный, но слова взводного открыли мне глаза: нет ничего прекраснее, как погибнуть за Литву! Ты слышишь, Альбертас? Я тебя отдам учиться, с дырявой мотней буду ходить, но отдам, и ты увидишь — твой отец говорил правду!»
Альбертас учился в гимназии, отец, приставив к работе жену и трех дочек, кое-как сводил концы с концами: что ни повезет на базар — отдаст по дешевке, что ни купит — дорого с него сдерут. И все чаще стал ругать «клопов», пролезших к власти: не за них он боролся, не за них на всю жизнь охромел! Где это видано, чтоб литовец литовца душил! Почему в седую старину князь вместе с землепашцем охотился и из одного рога мед пил?
Рассказы отца ложились в душу Альбертаса, словно семена во взрыхленную почву. В гимназии для него не было предмета интересней истории Литвы. Читал о прошлом все, что только мог достать, а из «Нрава» Симонаса Даукантаса знал наизусть, слово в слово, целые страницы («Единство, правда и любовь к ближнему между ними процветали,
Выбравшись на опушку, Сокол сворачивает к деревне. Одиннадцать лет он жил здесь, одиннадцать лет ходил по этим дорогам и тропам; знал каждого встречного, и каждый издали снимал перед ним шапку. «Но это было… да, было когда-то, давным-давно. Тогда я верил, потом дрогнул, разочаровался. Отец был необразованным, но и тут наши мысли сошлись. В сороковом году он голосовал за депутатов сейма, говорил о новой жизни. Но вскоре притих, присмирел, стиснул зубы. Немцев отец встретил без особой радости, но и не плакался; только когда навалились поставки да реквизиции, стал плеваться: почему нам, литовцам, не дают самим управлять своей страной? Когда вернулись русские, отец заголосил: «Конец, Альбертас, жизни не будет». Я ему верил. И хотел передать эту веру детям, чтоб им тоже было во что верить, чтоб они знали, что у маленького народа — великое прошлое».
Ноги сами несут Сокола мимо ольшаника, по берегу речушки, и в сумерках еще издали он видит серый дом с белыми ставнями. Школа. Одиннадцать лет звенел тяжелый медный колокольчик, одиннадцать лет он, войдя в комнату, где сидели вместе все четыре класса, говорил: «Доброе утро, ученики». Отвечали: «Доброе утро, учитель». В этом хоре был и голос Алексюкаса Астраускаса. Легко вскочит за первой партой, вытянется в струнку: «Доброе утро…» И, выпучив серые глазки, смотрит, нельзя ли чем услужить учителю. Способный был ребенок: четыре года — на одних пятерках. Но тут его образование и кончилось. Семья большая, он старший — сиди дома. Нет, трудно забыть ту весну. Алексюкас был в четвертом классе, и учитель вздумал показать старшим ученикам Пуню, древний и знаменитый замок Пиленай, о котором столько рассказывал. Пешком не дойдешь — как-никак тридцать километров. «Что нам делать, дети? Поговорите с родителями, может, кто лошадей даст…» И наутро дети сказали: нет, нет и нет. Учитель сам ходил, уламывал. «И выдумаешь же, учитель, — пожал плечами Астраускас. — Детей катать… Оси у телеги стертые. Разве что лошадь…» Он пошел на третий хутор, на пятый. Наконец Наравас… Пранцишкус Наравас дал телегу, а Скауджюс — вторую лошадь. И вот ранним майским утром, на рассвете, от школы тронулась длинная телега, полная галдящих детей. На облучке — учитель, рядом с ним — Алексюкас. «Дайте я повозничаю, учитель…» Алексюкас правит, как взрослый, но на шоссе отдает вожжи: проносится машина, лошади выгибают шеи, пугаются. Громыхают колеса по булыжнику, гулко дуднит под колесами мост через Неман… Пригорки, ложбинки, еловые перелески, белые сады. Незнакомые края, и дети с разинутыми ртами выглядывают из-за грядок телеги, словно птенцы из ласточкиного гнезда. Когда они наконец взбираются на городище, перед глазами открываются крутые берега Немана, речка Пуняле в объятиях цветущей сирени, туманный бор, луга, забрызганные воском одуванчиков… У самого учителя слова застревают в горле. Голос срывается, когда он еще раз напоминает о славной истории, о легендах и преданиях, о древних временах и читает стихи, которые выучил для этой поездки:
Литовец! Припади устами К земле, где праотцев могилы! Пески здесь кровью пропитались, И дух отцов придаст нам силы!..Он видит слезы на глазах Алексюкаса, видит, как дергается нижняя губа.
Возвращались дети притихшие, что-то потерявшие и что-то обретшие, повзрослевшие на несколько лет. Под вечер дальняя дорога дала о себе знать, и они задремали. Заморгал и Алексюкас. «Прислонись ко мне, смелее…» Алексюкас прильнул к нему, голова свесилась на грудь учителя. Мальчик спал тревожным сном, — наверное, ему снился древний замок Пиленай, защитники которого сожгли себя на костре, но не сдались. Уставшие лошади с трудом тащили телегу, учитель не понукал их, он смотрел на дорожную пыль и думал о будущем этого сероглазого мальчика. Он верил, оно будет лучше, интереснее, чем у других деревенских пареньков.