Железная хватка графа Соколова
Шрифт:
Ослабил ремень, насмешливо произнес:
— Кто не знает Степку, великого сочинителя! Как это у тебя: «Преклонные лета и неблагоприятные обстоятельства, уже несколько лет меня угнетающие...» Так?
Убийца со злобой сплюнул:
— Тьфу, я сразу понял, что мусора на хвост мне сели! Все скажу, только обещайте, что суд сохранит мне жизнь, и ремнем вверх не тягайте, дышать нет мочи.
— Ты, несчастный человек, и без всяких обещаний мне все расскажешь!
— Чего хотите знать?
— Шифровку условного текста, взятого из берлинского письмовника?
— Там сделана надпись симпатическими
— Что это такое?
— Махонькие зернышки, цвет у них серебристочерный. В простой водичке в момент расходятся... А писать надо ручкой, у которой на кончике шарик. И между строк, между строк! Это на самом простом письме, хоть про погоду там али про любовь. И колларгол тут же исчезает, невидимый делается.
— К тебе такие письма приходили?
— Обязательно!
— Как ты, Степка, скрытый текст проявлял?
— А это надо белый порошок растворить, он как сода. У меня прямо на кухне стоит в белой банке. Тут же секретный текст и появится, а остальной исчезнет.
— Где, Степка, колларгол хранишь?
— Тоже на кухне, слева в столе — вместе с маковыми зернышками. Там ложки две их, столовых.
— Зачем?
— Так приказано! На глаз зернышки колларгола от маковых не отличишь. А как в воду бросишь да ситечком мак процедишь, так в банке чернила и останутся. Пиши себе в удовольствие.
— Скрытый текст письма к Тищенко в «Европу» помнишь?
— Конечно! По заданию Касьяна его калякал и отправлял: «В Саратов едет Аполлинарий Соколов. Примите меры к его уничтожению».
— Кто это — Касьян?
— Точно сказать не умею, мало чего говорили мне — конспирация, а только птица это важная, высоко летает. Сведение имею, что он большой чин в охранке.
— Врешь ты все, Степан Мурзаев, забубенная головушка.
— Чтоб сдохнуть без покаяния! Нонешним летом с
Тищенко выпивал на свежем воздухе в Екатериненском парке на Самотеке. Тищенко сильно набрался, к уху моему наклонился, сказал: «Касьян — чин в охранке, он всей нашей конторой заправляет. Связь имеет с самим главарем». Назвал фамилию — Уль... Ульянинский, что ль? И еще угрожал: «Кому скажешь — головы лишишься!» А я теперь из этого, мать его, Касьяна пропадать должен? Ух, собака, подписал меня на это гнилое дело.
— Как так?
— Третьего дня приперся ко мне на Большую Лубянку.
Из себя — благородный, морда сытая. Я его и увидал-то впервой. Говорит: «Дело сурьезное, капитал одним махом сшибешь — три тысячи рублев!» И сунул мне пять катюш — авансу ради. Сейчас же уезжай, говорит, в Питер, поселяйся во «Франции», что на Морской. Сам тебя найду и на дело наставлю.
— Наставил?
— Ну, отыскал меня. Повел в ресторан
«Малоярославец», рядом с «Францией». Угостил водкой и чемодан передал. Объяснил: «Там фуражка с лакированным козырьком и значком, а еще и куртка с бляхой — вся необходимая форма посыльного. Завтра сразу после шести вечера топай в “Асторию”, иди мимо швейцара решительно, в лицо ему не зырься. Остановят, скажи: “По делу, письмо отдать в руки постояльцу!” На втором этаже слева от лестницы — вторая дверь, значит, “люкс”. Держи
— А если бы Соколов был в «люксе»?
— Касьян сказал, что тот пойдет в это время кино смотреть. А когда вернется и уляжется спать, то накинуть на шею провод электрический и закрутить, — спит он крепко, спросонья и не пикнет. А я говорю: «Мне зарезать привычней!» А Касьян строго так: «Не рассуждай! Надо именно удавить закруткой! Кусок провода в чемодане». Я смекнул: хотят моей рукой чужой почерк подделать. Да мне что? Всего-то два раза и видел этого Касьяна.
— А ты, Степка, уже резал?
— Обязательно! Троих. Девять годов за те дела оттянул на государевых харчах, совсем парнишкой попался. А когда бежал с каторги, так познакомился с господином Тищенко, он мне липовую ксиву выправил — «Степан Мурзаев, мещанин».К фарфоровому делу приставил. Я делал, что прикажут. А так я из рязанских — Ванька Косолапов.
— А как же ты залез к барыне?
— Да дверью ошибся! Сижу в коробе, все слыхать. Пришли две барыньки, по-чужому лепечут. Одна ушла, вторая дрыхнуть легла. Думаю: «Ухрять отселя надо!» Вылез из короба, а на столике в спальне цацки лежат: бруллианты, измруды, рыжье. Думаю: чего тут без дела валяется? Стал карманы набивать, да вдруг барынька села на постельке, лепечет не пойми чего. Ну, я уж все равно давить собрался, так она мне под горячую руку и попалась. Скажу, что давить не в пример лучше, чем резать: все чисто, аккуратненько, полный ажур. Не то что, когда кровища хлещет. Хотел канать, да вдруг слышу: кто-то отмычкой в «серьге» шебуршит. Снова спрятался в короб, а в спальне бабий голос заверещал — служанка, видать, заскочила. Прямо в ушах заложило! — В голосе убийцы зазвучали нотки гордости. — Тут шухер начался, легавые — тупые. Они всюду нюхали, а в короб заглянуть — ума не хватило.
Убийца закашлялся, сплюнул:
— Я хорошо на крышу ушел, да откуда вас принесло?
— Я Соколов, которого ты душить хотел.
Задохнулся убийца, засопел:
— Эх, черт меня попутал. Чего ждать мне теперича?
— Приговора суда.
Полет
Соколов, освещая дорогу серниками, прошелся по чердаку. Двери на черные лестницы были закрыты. Тогда сыщик поднялся на крышу. Аспидное небо на западе изрядно посерело. Он прошелся по гулко сотрясавшейся под тяжелыми шагами кровле. И сразу же увидел возвышавшуюся над крышей пожарную лестницу: она вела в хорошо освещенный гостиничный двор. Вернулся к своей жертве, весело сказал:
— Сейчас, Степка-Ванька, мы спустимся с тобой на землю. Руки я тебе развяжу. Не вздумай бежать — стреляю без промаха. И в темноте не промажу.
— Куда ж тут от вас убежишь, — пробурчал убийца.
Соколов развязал ему руки, подсадил под зад; тот
вылез на крышу. По лестнице Соколов стал спускаться первым.
И только когда коснулся последней ступеньки, понял: лестница на полторы сажени не доходит до земли — чтоб дети и воры не баловались. Малость подумал, повис на ступеньке и спрыгнул вниз.