Железная команда

Осинин Николай Петрович

Шестеро немцев все разом говорили громкими опьяневшими голосами. На столе стоял жбан из-под медовухи, чашки, кружки, поддон с нарезанным окороком. Перевернутая солонка валялась на краю стола. «К ссоре», — привычно отметила про себя старуха народное поверье.

В печи жарко горели сухие дрова и что-то шипело. Никишка, со сковородником и ножом в руках, бегал от стола к печке.

— О, хозяйка пришла! — воскликнул он. — Давай, бабуся, сменяй меня, корми гостей. Только быстро, по-военному!..

Полицай сунул ей в руки сковородник, и она взяла. Взяла ножик.

Молча и привычно начала возиться у печки.

— Гляди, как у тебя ловко получается, как у молодой! — хихикал сзади Никишка. — А медовуха твоя — во! Заграница оценила, видишь?! Нет ли еще?

Она остановилась, как бы припоминая. Медленным движением ладони впервые отерла с лица приставшие к дряблой коже комочки земли с могилы. Затем подала на стол сковородку с шипящей в сале яичницей.

— Ну дак, что, бабусь? Пойдем, пошукаем.

Она вышла, Никишка пошел за ней и скоро вернулся с большой оплетенной бутылью, гогоча, как гусак.

С сырой плетенки стекали и падали кусочки льда, а горловина бутыли на столе сразу матово запотела.

Шпокнула деревянная пробка. Говор смолк. Солдаты с заблестевшими глазами, но недоверчиво, нюхали содержимое бутыли, переглядывались. Ефрейтор налил кружку, протянул старухе. Взял Никишка и медленно выпил. Потом, скривив рожу, словно проглотил отраву, налил и выпил вторую кружку. Хотел еще, да немцы, поняв, что он своими ужимками дурачит их, с хохотом отпихнули его от бутыли.

Она, стоя у печи, глядела на них пустыми, ничего не выражающими глазами. За столом пили, кричали, затягивали песню. А она продолжала смотреть на них все так же без всякого выражения, словно бы не глазами, а темными глазницами.

Ефрейтор, старший среди немцев, сказал что-то высокому плечистому солдату с веснушчатыми руками, и тот, взяв автомат, вышел на улицу.

Говор, шум за столом начал стихать. Головы немцев устало и пьяно клонились, падали на грудь. Один, растянувшись на лавке, сразу захрапел. За ним — второй, третий — улеглись по углам. Дольше всех, пьяно выкрикивая, болтали между собой ефрейтор и Никишка — каждый на своем языке. Потом немец оттолкнул полицая, лезшего к нему целоваться, завалился в сапогах на кровать. Никишка упал головой на стол и заплакал.

— Плачешь? — сказала старуха. — А я не могу…

Она прикрыла плотнее окно, задвинула шпингалеты в гнезда, заперла дверь на большой крючок. Дрова в печи догорели. Старуха пошуровала кочергой, сгребла полыхавшие синим пламенем угли в кучку. Держась за поясницу, с трудом распрямилась, дотянулась рукой до печной вьюшки, задвинула ее. Из чела русской печи пыхнуло жаром и чадом.

— Вот ужо напьетесь вволю…

Она было залезла на полати, но, глянув на грязный стол, снова спустилась.

— Насвинячило поганье…

Собрала всю посуду, ножи, ложки, вилки — все, к чему прикасались враги, — свалила в грязный ушат с помоями. Стерла со стола. Вымыла руки.

От чада в избе стало сине. Огонь в лампе померк.

Уже качаясь от угара, она поднялась на полати и легла, как ложатся старики, уставшие от долгой работы, — тяжело и бессильно.

— Дитенок

ты мой… — прошептала она.

Утром возле конторы стадо перехватили гитлеровцы, хмурые и необычно молчаливые. Фельдфебель сиплым голосом объяснил пастуху, что скот надо гнать не в поле, а за Днепр, на станцию. Сопровождать пойдут унтер-офицер с солдатом.

Матвейка стиснул зубы: не удастся выполнить наказ Парфена! Вот он и сберег своих холмогорок! Зачем мешал председателю с милиционером? Будут теперь паразиты пить молоко да жрать мясо…

Первые минуты он думал об одном: как скрыться, чтобы не помогать, не видеть больше фашистские рожи?

За деревней мысли его заработали в другом направлении. Голодный скот то и дело сбегал с дороги в траву и посевы, задерживая движение. А если постараться, чтобы стадо двигалось еще медленней? Тогда ни за что не успеть за день дойти до железной дороги. Ночью же мало ли что подвернется…

Солнце, как по заказу, припекало с каждым часом все настойчивей. Ветра совсем не было. Пыль густым желтым облаком плыла за стадом. Опасаясь от нее, немцы шли впереди. Унтер орал на Матвейку, требуя гнать скорее. Пастух кричал на коров, щелкал бичом, гонялся за нетелями, делая вид, что не может один управиться.

Коровы ревели. Их волновал непривычный перегон по незнакомым местам, мучили жажда и голод. Время от времени пастух незаметно для гитлеровцев издавал звук, подражая летящим оводам. Нетели и коровы помоложе, задрав хвосты, мчались в ближайшие кусты. Тогда немцы тоже вынуждены были бежать наперехват. В тяжелых ботинках, на которых железа было больше, чем кожи, в кителях, с ранцами и автоматами, они к полудню до того умотались, что и сам Гитлер не заставил бы их двигаться быстрей.

Чем ближе к Днепру, тем больше встречалось по обочинам воронок, сгоревших машин. В одном месте дорога была густо поковырена взрывами, остался только узкий извилистый проезд. Стадо растянулась длинной цепочкой.

— Хальт! — крикнул Петух, когда они дотащились до пустого сарая со вздыбленной с одного конца кровлей.

За сараем был загон для овец. Туда и приказал унтер загнать стадо. Это была пытка для скота — стоять на солнцепеке без воды.

— Жара! Плохо тут! — пробовал Матвейка втолковать Петуху. — Надо в кусты или к воде…

Гитлеровец заорал на него и больно пнул ботинком в колено.

Чернушка не хотела идти в загон — скакнула мимо унтера и помчалась к осиннику, где желтели бруствера окопов.

— Догонять! — унтер нетерпеливо толкнул автоматом в спину. — Лос, лос!..

Проклиная Петуха всеми известными ему междометиями, Матвейка отправился за Чернушкой.

Метрах в ста от дороги стояла палка с дощечкой. Миновав ее, корова вдруг прянула в сторону. Издали пастух заметил какие-то цветные тряпки в траве. От них тянуло сладковатым тошнотным смрадом. «Стой! Опасно!» — предостерегающе крикнул внутренний голос. Но Матвейка остановился не сразу. Пройдя еще немного, он увидел рой больших мух, облепивших штанишки с лямочкой и знакомую белую панамку. Изик!..