Железная команда
Шрифт:
Краснорожий втоптал в грязь сумку с солью, потом, пнув Марийку резиновым сапогом, выругался и зашагал прочь.
Старуха, кляня душегубов, завела ее к себе в дом. Обмыла грязь, наложила мокрую тряпку на Марийкину опухающую багровую щеку.
— Чего эти псы к тебе прицепились? — допытывалась она. — Зачем тебе соли-то столько?
До спазм в горле захотелось Марийке пожаловаться, поделиться своим горем, рассказать обо всем.
«Сегодня утром»… — попыталась она выговорить. Но язык опять странно, непослушно задергался, издавая уродливые, булькающие звуки.
Старушка замерла,
— Ой, дитятко мое, с тобой и правда — беда. С перепугу!..
«…дурочкой стала», — сжимаясь сердцем, мысленно докончила Марийка вместо замолчавшей бабки.
Может быть, совсем другое хотела та сказать. Но Марийке казалось, что по-иному и подумать нельзя, слушая глупое немотное бормотание: она же помнит, как сама раньше смеялась над мычанием Вани Глухаря.
Болело разбитое лицо, болели и кровоточили десны. Но мучительней всего было чувствовать сейчас свое одиночество: немота как бы отделила от людей, отделила и принизила. Марийка сама себе представлялась жалкой, отверженной. И в то же время не могла смириться с этим — сердце бунтовало. «Нет, нет, нет!..» — твердила про себя, не совсем понимая, к чему именно относится «нет», то ли к горестным бабкиным причитаниям над ней, то ли к собственной слабости, овладевшей всем ее существом.
Она поднялась и, несмотря на уговоры старухи остаться, обсушить пальто, побрела домой.
Остаток дня Марийка просидела в своей избе — сушила на железной печурке соль, которая хотя и намокла в сумке, но почти вся уцелела.
Она хорошо знала дорогу к Замошскому болоту — не раз бегала туда с подружками за брусникой. Дорогу, конечно, немцы стерегут, но есть маленькая тропка от кладбища через березник — о ней вряд ли им известно. Надо выйти лишь попозже вечером, чтобы полицаи не заметили.
После обеда на дворе похолодало, захмарилось. Падал редкий крупный снег. Марийка то и дело поглядывала в окно, с нетерпением ожидая наступления темноты.
И в то же время, чем ближе был вечер, тем тревожней становилось у нее на сердце. Дойдет ли она? А вдруг и на тропинке фашисты? Днем она была уверена, что их там нет. Когда же начало смеркаться, ее мнение почему-то переменилось. Немцы и полицаи чудились за каждым домом.
Марийка теперь жалела, что ушла от Петькиной бабки. Подумаешь, обиделась: дурочкой из-за немоты посчитали! Дура и есть: от своих в такое время вздумала прятаться. Не зря, когда прощались, мама ей наказывала, чтобы своих, деревенских, не сторонилась. «Дома одна не сиди, — будто услышала Марийка материн голос. — От беды в одиночку не отобьешься. Не у стен ищи подмоги — у людей».
И Марийка пошла искать людей.
В бабкиной избе ее как будто ждали.
— Легка на помине, — встретила Марийку старуха у порога. — Проходи.
За столом над чашкой с вареным картофелем сидели Костя с Петькой. Напротив них — белобородый сухонький старичок в ветхом полушубке, бывший конюх Сазоныч. Старуха, очевидно, рассказала им про то, что произошло днем, и про Марийкину немоту. Когда Марийка приблизилась к столу, они замолчали, с участием глядя на ее перекошенное опухолью лицо. По усталому тоскующему взгляду Кости она сразу догадалась,
Потом старик, продолжая прерванный разговор, повернулся к Косте:
— Знать, Петро что-то сказал такое, чего немец опасается: как бы до наших не дошло. Потому деда твоего и забрали. А так-то зачем им старье безногое? Диво, что вас тогда не приметили.
Голос у него был хрипучий, как будто он продувал слова через трубку с водой, а глаза, точно жучки, прятались в бесчисленных складках волосатых век.
— Я за печкой сидел, — пояснил Костя. — Марийка тоже куда-то забилась.
— Вот и надо вам припомнить, о чем партизан говорил.
Костя еще больше насупился:
— Я же сказал, он все фрицам выдал. И сколько людей в отряде, и что с голоду они пропадают…
— Выдал, выдал… Не верю! Я Петра хорошо знал. Он до войны ветеринаром в Хмелевке работал. Всю зиму партизанил. Крепкий был человек.
Петька, оторвавшись от картошки, подтвердил:
— Крепкий. Помните, как он зимой мешки с мукой вытаскивал из вашего погреба? Одной рукой…
— Свилось тебе… — заметно смешался Сазоныч.
— Чего снилось? Ничего не снилось, — сказал Петька. — Я же видел, как он к вашему двору подъезжал…
— Не дело болтаешь! Видел — помалкивай, — резко оборвал Сазоныч и снова обратился к Косте: — Что голодно партизанам — немец и без Петра догадывается. А сколько партизан в Замошье — поди, сосчитай. Нет, что-то другое…
Он взял Марийку за плечи, усадил за стол, положил перед нею помятую обложку от тетрадки и толстый красный карандаш.
— Садись. Зачем соль-то по дворам собирала?
Марийка быстро написала: «Пленный сказал, что партизаны пропадают без соли».
Длинная дедова борода нависла над тетрадной обложкой.
— Без соли, конечно, худо, да неужто из-за этого пропадают? А еще чего у них не хватает?
И Марийка начала припоминать все, что говорил партизан на допросе.
Когда она написала «брюква кончилась, хлеб на исходе», старик остановил ее руку:
— Так и сказал: брюква кончилась?
Марийка кивнула головой, подумала, потом зачеркнула слово «хлеб» и написала сверху «горох».
— Брюква кончилась, горох на исходе, — прохрипел дед. — Вон оно что! Тут про тебя говорили, что, дескать, умом тронулась, а ты умней других умников. Ни брюквы, ни гороха у партизан, как я понимаю, никогда не было.
— А помнишь, — смущенно тронул Костя Марийку, — кажется, он говорил, почему его схватили?
«Посуху не пройти, — тотчас всплыл в ее памяти слабеющий голос пленного. — Надо бы лугами, по воде, к речке… На песчаной косе один пулемет всего…»
Прочтя это, старик распрямился, и его глаза-жучки показались из своих щелей:
— Во! Во!.. Костя, у деда Антона лодка была. Где она?
— Под хворостом за сараем. А разве к Замошью можно на лодке?
— Круг большой давать, но в разлив — можно. По речке сплыть вниз до Выселок. За песчаной косой ручей впадает, начало его — в Замошье. Летом по нему не пробраться, кугой да камышом порастет. А в разлив там все луга окрест залиты… Спробую помочь мужикам. Не зря Петро сказал, что там у немцев один пулемет всего.