Железнодорожница 2
Шрифт:
— Дорогие друзья! Мы собрались с вами сегодня по исключительному поводу. Шестьдесят пять лет назад в нашей стране произошла Великая Октябрьская социалистическая революция. И мы, и вся страна празднуем освобождение рабочих и крестьян от кучки эксплуататоров, которые веками грабили народ. Подумать только, победили светлые прекрасные идеи, которые позволили отменить рабский труд рабочих, отдать землю крестьянам. С праздником, товарищи!
— Ура, товарищи! — гости начали чокаться рюмками и бокалами.
Володька, сидевший рядом со мной, прошептал
— А эта Валентина Николаевна, она работает?
— Работает, — почему-то сказала я. На самом-то деле она не работала.
— И сколько она получает?
Я вспыхнула:
— Что за вопросы?
— А что такого?
— Отстань. Пойди сам у нее спроси.
— А что сразу отстань? Надеюсь, вы не собираетесь ее здесь прописывать?
— Володя, — я выразительно на него посмотрела, — неприлично за столом шептаться. На нас уже люди смотрят.
— Может, тогда на балкон выйдем, покурим?
— Я не курю.
В общем, весело было. Опять звучали тосты, опять все танцевали.
Муж Пашиной оказался интересным, добродушным парнем. Поддерживал компанию, шутил все время.
И на следующий день не надо было на работу, несмотря на рабочий день. Мы с Риткой сходили на берег — полюбоваться морем, пока оно не замерзло. На обратном пути зашли в магазин. Вернулись домой.
Это были замечательные дни замечательного праздника. Кто же знал, что почти сразу после них страну настигнет величайшее потрясение?
Глава 28
Утром одиннадцатого ноября я приехала на работу и первым делом включила радио. Под его неспешное бормотание уютнее было в огромном помещении заниматься текущими делами.
Потом бормотание сменилось классической музыкой. А потом хлопнула дверь. О, первый посетитель!
— Веселуха? — услышала я наглый возглас и чуть не выронила фолиант из рук. Неужели Четвергова вернулась?
Но на пороге стояла Садовская, злая, как черт. Хм, а я думала, у этой мозгов все же побольше, чем у курицы. И уж больше, чем у ее подружки Четверговой. Даже не подумаю выключить радио, не так уж оно громко играет, чтобы помешать работе.
— Что вы хотели? — деловито спросила я, сделав вид, что не заметила бестактного замечания.
— Вот, — она протянула мне бумажку, на которой было лишь название руководящего документа, без номера.
Я взяла бумажку и пошла искать РД по алфавитному каталогу. Нашла номер, но на полке такой книги не оказалось. Тогда я полезла в ящик с индикаторами.
— Этот документ в настоящее время на руках, — сказала я, возвращая бумажку, — в плановом отделе.
— Ну, так и ищите у них, — огрызнулась Садовская, — это ваша работа, а не моя. Идите и спрашивайте.
Я села за стол и сняла трубку местного телефона, одновременно выискивая в списке номер планового отдела.
Но тут произошло нечто такое, что заставило меня положить трубку обратно на рычаг. Сначала оборвалась классическая музыка, а потом я услышала скорбный и торжественный
«Центральный комитет Коммунистической Партии Советского Союза, Президиум Верховного совета СССР и совет министров СССР с глубокой скорбью извещают партию и весь советский народ, что десятого ноября скоропостижно скончался генеральный секретарь центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза, председатель президиума верховного совета…»
Я замерла. Садовская тоже стояла не шелохнувшись. Диктор закончил фразу:
«…Леонид Ильич Брежнев. Имя Леонида Ильича Брежнева, верного продолжателя великого дела Ленина…»
На несколько минут после сообщения радио замолкло, а потом тихо полилась классическая траурная музыка. Кроме этой музыки на тот момент не осталось никаких звуков. Управление как будто замерло.
А потом захлопали двери, забегали взволнованные люди. Ко мне в кабинет вбежала Раиса Федоровна:
— Девочки, вы слышали? — спросила она срывающимся на плач голосом.
Я лишь молча кивнула, а Раиса Федоровна опустилась на стул и заплакала:
— Что сейчас будет? Что изменится? Хоть бы не было войны! Как вспомню — мы готовили праздник для наших выпускников, а утром начались взрывы, бомбежка, запах пороха в воздухе!
— Разве на Дальнем Востоке были взрывы и бомбежки? — удивилась я.
— Так это я после войны уж сюда приехала. А на начало войны работала в школе в Житомире.
— Вы что несете? — прикрикнула на пожилую женщину Садовская и злобно прищурилась. — Какая война? Разве партия и правительство такое допустят? Или вы в них сомневаетесь? И мне доложить об этому куда следует?
— Э, — я издевательски поводила рукой у нее перед глазами, — вы, тетенька, в своем уме? Разве кто-то такое сказал? Никто не говорил, соответственно, вы все выдумали. А раз вам такое могло прийти в голову, значит, на вас надо докладывать кому следует.
Садовская развернулась на своих каблуках и бросилась вон.
По громкоговорителю объявили:
— Товарищи, в тринадцать ноль-ноль собрание всего коллектива в актовом зале.
После обеденного перерыва весь коллектив Управления — немногословная хмурая толпа, — собрались в актовом зале. Первым делом Кандюшин предложил почтить память Леонида Ильича вставанием. Все молча встали.
Потом выступал и сам Кандюшин, и его замы. Все говорили одно и тоже — что весь советский народ сейчас скорбит, и мы должны сплотиться, чтобы пережить боль утраты. Что Леонид Ильич берег границы нашего государства и благополучие граждан, как зеницу ока. Что великая коммунистическая партия будет продолжать курс, начатый Леонидом Ильичем.
— Что сейчас будет? — сокрушалась Наталья Петровна, когда мы шли после работы — я на станцию, она — к остановке трамвая. — И какие сюрпризы новый генсек устроит? Новая метла по-новому метет. Вдруг начнут гайки закручивать? Вдруг что-то хуже станет? Как все-таки хорошо было, спокойно. Не люблю перемен.