Жемчуга
Шрифт:
Уж точно не любовный роман. Конечно, учебники. Непонятно только, почему бы не убрать их в сумку. Лицо-то какое… сердитое, но просветленное, – наверняка первая отличница в своем ауле. Конечно, из бедной семьи. Вон и платье с безрукавкой все стертые да застиранные.
И, наконец, под занавес. Что хотел сказать художник этой картиной? А действительно – что? Если с книгами и социальным положением все было ясно, то художнику в душу не заглянешь. Мне вот казалось, что девочка была ему просто симпатична. Да, потертая и грязная. Да, не красавица. И выражение лица такое, что лучше не подходи.
Оказывается, нет. Оказывается, художник хотел сказать, что тянется к образованию темная аульская молодежь, что не прост путь к свету знаний, что суровые испытания ложатся на хрупкие плечи девочки, решившей ходить в школу. Вон оно, оказывается, что! А так сразу и не скажешь.
И мы послушно записывали – что хотел сказать художник.
В общем-то, это было даже весело. Весь учебник русского языка был без картинок, и только в конце, на цветных вкладках, красовались шишкинские леса, раненые солдаты и дочери Советской Киргизии. Нам нравилось их рассматривать. Кое-кто даже что-то подрисовывал – людям тоже было что сказать.
Мы уже описали и «Дочь…», и чудесное «Утро» Яблонской, и шишкинскую «Рожь»…
«Этой картиной художник хотел сказать…»
«В этой картине хорошо раскрывается образ…»
«Эта картина несет в себе идею…»
И все было мило и красиво. А потом к нам прислали практикантку – молоденькую, худую, как ветка, с лихим начесом желтой челки. Ее запустили в наш класс и неосмотрительно оставили один на один с диким непонятным коллективом. И вот она стояла у доски, поминутно открывала и закрывала тетрадку со своими записями и смотрела на нас. А мы выжидали.
Она начала несмело. Сразу стало понятно, что надолго ее не хватит. Пока в сумрачной душе коллектива не до конца угасло любопытство, ее, конечно, послушают. Может, даже минут десять. А потом… потом потонет эта девочка в шуме, гвалте и безразличии. Потому что с нами так нельзя. Зря ее так бросили одну, зря…
– А теперь откройте цветную вкладку номер пять. Все открыли?
Это была довольно скучная, совсем несовременная и донельзя понятная картина – «Спасение знамени». Тут даже не нужно было гадать – что хотел сказать художник. Выразился он предельно ясно, молодец, все равно что буквами на заборе прописал. Началась возня и перешептывание. Всем стало скучно. Мы не хотели про детей, которые прячут знамя. Сейчас мы возьмемся за поиск прилагательных и определений. А вот они, и не ищи: гордый, настороженный, отважный…
И вдруг она потрогала за плечо моего соседа.
– Вот ты… можно тебя?
– А че я-то?
– Как тебя зовут?
– Ну, Павлик.
– Без «ну»! – она постаралась сказать строго, но не получилось. – И лучше «Павел».
– Павел.
В классе зашушукались. Павлик был мастер строить из себя дурака. Практикантка сунула ему в руки свой капроновый шарфик.
– Держи, Павел. Представь, что это знамя. Если его найдут враги, тебя убьют. Что ты сделаешь?
– Да выкину! – по лицу Павлика уже разливалась дурацкая улыбка. Сейчас что-то будет.
– Нельзя, это же знамя. И куда ты
Павлик все улыбался. Она смотрела просто и серьезно. Мне было жаль ее.
– Ну, спрячу.
– Без «ну». Прячь.
Недолго думая, сосед сунул синий комок мне в руки. Я растерялась.
– Теперь ты. А враги все ближе…
– Держи! – я кинула комок однокласснице.
– Прекрасно, – сказала ей практикантка. – Теперь тебя подставили. А теперь я считаю до пяти, открывается дверь и… у кого окажется знамя… Раз. Два. Три…
Шарф летал по классу. Игра заразила всех.
– Четыре… Четыре с половиной… Пять!
Павел застыл с синим шарфом в руках. Практикантка направила на него карандаш.
– Знамя у тебя. Твоя участь решена. А ведь оно даже не нужно тебе. Оно для тебя ничего не значит. А для них, – она постучала по учебнику, – значит! Вам, конечно, этого не понять. Вы занимались тем, что подставляли друг друга. Кто угодно, только не я. А они нет. Потому что они не гниленькие.
– А мы, значит, гниленькие?
– Как будто вы нас знаете!
Все старались выразить возмущение, стало шумно, но она не ругалась. Просто стояла и смотрела.
– Конечно, не знаю. Я вас в первый раз вижу. И вообще, не про вас сейчас речь. Понимать надо, – она сделала паузу и оглядела нас. – Они ведь тоже дети.
Как по-разному можно сказать одну-единственную фразу. Всего четыре слова. Она сказала так, как надо. Сказала так, что по спине прокрался холодок, а на руках встопорщились невидимые волоски. Они ведь тоже дети. Должно быть, так только показалось – не мог ее голос слезно дрогнуть, это совсем ни к чему. Это всего лишь картинка в учебнике – запоздалый глоток махрового советского реализма.
Но они-то дети. Им страшно. Вот-вот откроется дверь, и тогда… А знамя, кусок красной ткани – быстрее, под рубашку… Не только для того, чтоб сохранить. Чтобы никто не заметил.
– А теперь напишите, что они чувствуют. Напишите про них.
И мы писали до конца урока.
Эпизод 19
Тревога
Однажды осенью нас, еще пятиклассников, собрали в актовом зале и показали фильм про атомную войну. Это была жуткая картина. Особо страшными были два эпизода. Первый – волна ослепительного света в секунду сожгла лес. Второй – тени людей. Да, именно тени. Нам объяснили, что когда человек оказывается близко к эпицентру взрыва, то он сгорает за долю секунды и от него остается только тень – очертания, где асфальт и земля не слишком оплавились.
Потом нас повели смотреть школьное бомбоубежище. Мы спустились в подвал, долго плутали по пахнущим свежим цементом лабиринтам и достигли небольшой комнаты. Посреди убежища стояли сдвинутые парты. На них горкой лежали противогазы и марлевые повязки. Так начался предмет ОБЖ – основы безопасности жизнедеятельности.
Новые противогазы воняли резиной и тальком, стекла в них запотевали, нос чесался, глаза слезились. Учитель был молодой, шустрый, худенький, с маленькими черными усиками и блестящими черными волосами. Нам он понравился.