Жемчужница
Шрифт:
Виной этому ужасному ощущению потерянности было то, что брат его игнорировал.
Впервые. Впервые за всю их жизнь близнец ничего не говорил, не обращал на него внимания, не был рядом. Не было его тёплого дыхания, мимолётных ласковых касаний и добродушных улыбок. Не было самого его рядом.
И Мана умом понимал, что это хорошо. Неа наконец понял, что его чувства неправильны, что они были настоящей болезнью, что от них нужно было избавиться, но сердце ныло, болело, обливалось кровью.
Мана же тоже был болен. Тем же самым болен — оттого, наверное, что они были близнецами.
Неужели
Мана горестно вздохнул, закусывая губу, стараясь избавиться от мыслей, и взглянул на шатёр, куда с несколько минут назад ушёл Тики со своим маленьким дружным семейством.
Ему самому предстояло ночевать в одном шатре с Неа, и если честно, мужчина даже успел подумать о том, чтобы малодушно попроситься к Книгочею и Дику (Лави, Лави, запомни уже). И — успел передумать, потому что тогда точно поведет себя как самый обычный трус. А трусом быть не хотелось. Пусть слабый, пусть болезненный — но он сможет это перенести.
Или нет, кто знает.
Неа широко зевнул в сложенные ковшиком ладони и смачно захрустел затекшими суставами, выгибая спину так соблазнительно, что не смотреть было нельзя.
Мана закусил губу.
Это походило бы на заговор, если честно, не знай мужчина своего близнеца как облупленного. Но проблема как раз состояла в том, что он знал, и сам Неа до такого вряд ли додумался бы. Ему бы элементарно не хватило выдержки.
Может, все это был действительно пьяный треп, и к утру Неа просто недостаточно протрезвел? Но даже если так, его нынешнего молчания это не объясняет. Да и потом… Неа ведь говорил с ним. Желал доброго утра и приятного аппетита, изредка перекидывался какими-то фразами и… и все.
Он не позволял себе прикасаться — даже просто хлопать по плечу или поддерживать под локоть в случае чего. Он не позволял себе сидеть слишком близко — как было раньше, когда они притирались друг к другу, и Мана млел от его тепла, сам себе боясь в этом признаться.
Неа просто в одночасье перестал быть с ним. Перестал принадлежать ему.
Потому что… если смотреть правде в глаза — Неа отдавал себя Мане полностью и целиком. Со всеми своими вспышками гнева, хитрющими взглядами, похабными шутками, насмешливыми улыбками и теплыми руками. И это было куда тяжелее пережить, чем Мана себе представлял раньше.
Он бы даже подумал, что это Тики подговорил близнеца, но тот совершенно не выказывал никаких признаков неприязни. Он, казалось, был полностью поглощен Аланой.
На самом деле, Мана был рад, что брат наконец разобрался в своих отношениях с русалкой, потому что до сегодняшнего утра он ходил как в воду опущенный и напоминающий этим побитого пса, который видел перед собой кусок мяса, но никак не мог его схватить и утащить к себе в конуру.
Но эта радость меркла на фоне той всеобъемлющей тревоги, того волнения, что буквально потопили в себе мужчину — Неа в мгновение ока превратился из самого родного, самого близкого в кого-то далёкого, кого-то, кто даже не обращал на него внимания.
И это убивало.
Мана,
Он не понимал своего состояния. Он же всё сделал правильно! То, что Мана назвал чувства близнеца болезнью, было правильно! То, что он заперся от него, спрятался, чтобы не провоцировать, тоже было правильно! И то, что отказался от собственных чувств, тем более!
…только вот вопрос: а отказался ли?
Мужчина мотнул головой, со злой досадой пытаясь избавиться от мыслей, и через несколько минут бездумного глядения в костёр, чьи жаркие языки полыхали словно в неудержимом танце, с тяжелым вздохом направился в шатёр, всей душой надеясь, что Неа уже спит.
Но Неа не спал. Он стелил лежаки — как и обычно, вплотную друг к другу, только молча и совершенно не обращая внимания на шорох ткани шатра у входа. Мана потоптался на месте, чувствуя себя до ужаса неловко, но в итоге все же вошел и принялся помогать близнецу. Тот только одобрительно кивнул, когда мужчина подал ему подушку, и вскоре, застелив постель, угнездился на своем месте, едва ли не с головой укрывшись покрывалом и совершенно плюя на то, что в шатре, как и за его пределами, было тепло почти до духоты даже вечером.
Мана, едва сдержав вздох, улегся рядом и закрыл глаза. На внутренней стороне век так и отпечаталась фигура Неа, повернувшегося к нему спиной.
Раньше они всегда спали лицом к лицу.
Мужчина повернулся набок, открывая глаза и впиваясь в близнеца взглядом. Тот еще наверняка не спал, но дыхание его было спокойным, ровным. Даже ветерок вокруг не приподнимал ничего и не шевелил ему волосы, как обычно. Напротив — он словно тоже засыпал вместе с Неа.
Мана, прикусив изнутри щеку, сглотнул слюну, ставшую внезапно очень вязкой, и, выпростав из-под одеяла руку, повел ладонью в воздухе. Ему контроль над стихией подчинялся совсем не так хорошо, как братьям, но кое-что все же он мог.
Например, погладить Неа, желая ему так спокойной ночи.
Волосы на голове у близнеца тут же зашевелились как кем-то взъерошенные, и Мана едва сдержал горький вздох, отворачиваясь.
Надо было спать, а не думать об этих глупостях. И почему раньше ему удавалось так хорошо себя сдерживать, сожри все дракон?
Может быть, потому, что он был уверен, что всё это пройдёт? Или потому, что Неа, ничего не понимающий, ничего не знающий, принадлежал лишь ему?
Мана был, оказывается, таким эгоистом.
И Неа любил его таким — эгоистичным, слабым, мнительным, мелочным, совершенно беспомощным и бесполезным.
Неа для него был всем. Для болезненного Маны, которому и на улицу лишний раз выйти нельзя было, он был целым миром.
И сейчас этого мира его внезапно лишили.
За спиной послышалось мерное сопение, и мужчина, сглотнув, обиженно вздохнул, всё же не справляясь с собой и вскоре вновь поворачиваясь к спине близнеца. Широкой, надёжной спине, о которую он частенько опирался, когда сильно уставал, и Неа никогда не говорил что-либо против.