Жемчужница
Шрифт:
— Я знаю… — совершенно стушевалась Алана, вмиг чувствуя себя просто ужасно — и потому что грубила ему, и потому что выкинула это дурацкое платье, и вообще… — Просто ты… ослепляешь. Я даже… не могу смотреть на тебя. Ты слишком яркий.
Тики угрюмо угукнул, заставляя её чувствовать себя ещё более ущербной, бесполезной, ужасной, и вдруг непонятливо нахмурился, удивлённо приподняв бровь.
— Яркий? Ты про что? — озадаченно спросил он, и Алана облизнула губы, опуская взгляд на свой хвост.
— Я вижу души, — шепнула она, отчего-то слишком сконфуженная и смущённая
— И я… яркий? — всё также сконфуженно просипел Тики, с каким-то неверием смотря на неё.
— Ужасно яркий. Я поплыла-то с вами лишь потому, что на корабле оказалось два человека с белыми душами, — тихо проговорила она, принявшись трепать край рубахи, — Мана и ты.
— Но меня ты боишься, ясно, — он задумчиво кивнул головой и вздохнул как-то… странно. — Что ж… Поделом. Прости, что попенял тебе, я должен был сдержаться, а не… проходиться на предмет ваших обычаев, — на этом мужчина вновь отвел глаза, какой-то потерянный, и поднялся, больше даже взглядом ее не удостаивая.
Но Алана, не желая сдаться (боясь сдаться) и потерять это тепло, поспешно замотала головой и воскликнула:
— Это ты прости!.. Я ведь… я боюсь и грублю все время, а ты… ты же был прав.
Однако Тики в ответ на это, даже не обернувшись, только рукой махнул и молча направился прочь, вскоре спустившись в трюм и оставив девушку в одиночестве.
Когда буквально через пару минут после ухода мужчины вернулся Мана и принес штаны, болтать с ним настроения уже не было. Поэтому… Алана превратила хвост в ноги, быстро натянула одежду и, насморочно вздохнув, просто уткнулась носом ему в плечо.
— Так и не помирились, да? — вздохнул проницательный друг, невесело усмехаясь и гладя ее по волосам.
Люди делали так, когда успокаивали друг друга или хотели выразить свою привязанность, и Алане нравился этот жест.
Девушка понуро кивнула и все-таки нехотя призналась:
— Я сказала ему, что он слишком яркий, и что я просто боюсь. Кажется, он очень огорчился…
И это было обидно. Отчего-то Алане до душащих слёз было обидно, потому что она ужасно хотела подружиться с этим человеком, хотела разговаривать с ним, хотела любоваться сиянием его души, продолжая быть вдалеке, потому что будучи слишком близко, могла просто… просто ослепнуть. Ей хотелось быть рядом с кем-то, потому что одиночество сдавливало ей грудную клетку, не позволяя дышать, а с каждым годом ужасающая пустота забиралась ей в душу всё глубже и глубже — обволакивала, сковывала, подавляла. Иногда Алана думала, что лучше уж тоже перерезать себе глотку, чтобы не томиться в собственных горе и памяти, а потом, со временем, воспоминания сами спрятались в пучине окружающей её апатии, и сотни лет проносились как одно мгновение. Да и если она вдруг умрёт таким бесчестным, подлым способом, то что станет
Тьму, что топила ее в себе, рассеял Тики — яркий как полуденное солнце. Он буквально вытащил из чёрной бездны собственного равнодушия и безразличия, потому что больше никому не было это под силу — ни угрюмо-заботливому Канде, острому на язык Лави, ни милой и храброй Линали, ни расчётливому и целеустремлённому Линку, ни-ко-му.
Алана почувствовала, как комок подкатывает к горлу, как сжимаются внутренности, как из груди норовят вырваться сотни лет сдерживаемые рыдания, и вдруг Мана мягко провёл губами по её макушке.
Так Элайза делала.
Так Рогз успокаивал её.
— Зато теперь язвить не будет, — попытался отшутиться парень, и девушка, ощутившая, как затопляющая её грусть и боль вновь отступили, несильно толкнула его в грудь.
— Это не смешно, Мана, — буркнула Алана, тщетно пытаясь скрыть улыбку. — Я же… подружиться с ним хочу, а в итоге только всё порчу, — разочарованно посетовала она, тяжело вздохнув.
— Он с тобой тоже дружить хочет, на самом деле, — широко улыбнулся Мана, прижимая ее к своему боку и успокаивающе смеясь. Уткнулся носом в волосы и хмыкнул: — Поэтому и огорчился.
Отступивший было комок снова вернулся в горло, и девушка насморочно вздохнула, совершенно не зная, что ей теперь сделать, чтобы исправить сложившуюся ситуацию.
Потому что совесть (и еще что-то такое же грызущее) не давала ей оставить все так, как есть.
Сейчас она, манта всех сожри, готова была даже ослепнуть, потому что Мана прав, и Тики действительно замечательный — он ужасно сильный, это верно, может, даже сильнее Канды, когда не уставший, но он… не злой. Ведь он же… он же так тепло отнесся к совершенно чужому мальчику! Усыновить его решил, это надо подумать!
— Ну и что теперь? — наконец, чуть уняв внутреннюю бурю, вздохнула девушка, вскидывая на друга отчаянные глаза.
Мана ведь умный и добрый, он обязательно посоветует что-нибудь дельное, если уж у одной морской царевны в голове нет ничего, кроме водорослей…
— Попробуй с ним ближе к вечеру поговорить, когда солнце сядет, — утешающе отозвался принц, чуть отстраняясь и надавливая ей указательным пальцем на кончик носа. — Он вечерами добрый. И к тому же, — тут же добавил он с доброй усмешкой, — он рыбу любит, а ты хвостатая. Так что не волнуйся — растает.
Алана облегчённо рассмеялась, хитро прищурившись, и навалилась на Ману, лукаво выдохнув ему в лицо:
— А что, люди всё-таки не прочь полакомиться русалочьими плавничками?
Парень поперхнулся, отшатываясь от неё на другой конец скамьи, и она расхохоталась, довольно потягиваясь и не предпочитая думать ни о чём, кроме предстоящего вечером разговора.
— Да почему у тебя такое мрачное чувство юмора? — жалобно простонал Мана, устало покачав головой, и девушка, не выдержав, томно поделилась: