Жена моего любовника
Шрифт:
Вот какое мной владело настроение. Вино и разлука — безумно сентиментальный коктейль.
На пляж почти не попадал свет фонарей. Море ревело. Черные, маслянисто посверкивающие валы мощно обрушивались на берег, с шумом переворачивая тонны гальки.
— Не ходи! — Я вцепилась в Сережку, расстегивавшего «молнию» на джинсах.
— Нет, хочу! — Он стряхнул меня так же легко, как сандалету с ноги, переступил через упавшие джинсы и с разбегу ринулся в пучину, нырнул в набегавшую волну.
Следя за то возникавшей, то пропадавшей, еле различимой во мраке головой возлюбленного, я бормотала стих Беллы Ахмадулиной: «Ему я говорю, зачем ты лих? Зачем ты воздух детским лбом таранишь?..» Но, сколько Серегу
Море в шторм меня абсолютно не манит, наоборот, пугает. Я семенила по берегу, в нерешительности теребя подол сарафана: раздеваться или не раздеваться? Идти или не идти?.. Ну нет во мне безумства храбрых! Но как-то глупо терять последние перед расставанием минуточки, он — там, я — здесь. Разделась, с опаской вступила во вспененную воду. Камни шевелились, будто крабы, уползали из-под ног, и я продвигалась вразвалочку, мелкими, осторожными шажками. Чем дальше, тем страшней!.. Мелкая галька больно колотила по лодыжкам, заставляя подскакивать и повизгивать. Я старалась не терять почву под ногами, не торопилась плыть, но волна налетела, жестоко хлестнула по лицу и опрокинула навзничь. От соленой воды невыносимо засвербело в носу и стало горько во рту. Отплевываясь, я рвалась к отмели, а упрямая волна волочила назад, кувыркала меня, словно крупинку в бульоне. Так мы и боролись, пока я не упала на четвереньки. Карабкалась, ломая ногти, в полной панике. И когда выбралась на спасительную сушу, обнаружилось, что Сережка пропал из виду, затерялся в беспросветно черном провале, образованном ночным небом и ревущим морем.
— Серы-ы-ый! Сереньки-и-ий! — звала его, бегая по кромке прибоя.
Спотыкалась, падала, снова поднималась и кричала, заламывая руки, но свирепое урчание шторма гасило мой зов. Вот зачем я его отпустила? Надо было лечь костьми, но удержать!.. Отчаявшись, я бросила свои бесполезные кости на камни, обняла согнутые в коленях, избитые ноги и зарыдала: кануло мое счастье!.. Едва все глаза не выплакала, а когда подняла их, внезапно увидела Сережку, стремительно летевшего мне навстречу на гребне высочайшей волны — он укротил ее, оседлал, как дикого мустанга, и вопил в полную силу своих легких:
— Катри-и-ин! Я вы-ыплы-ы-ыл!!! Я люблю-у-у тебя-я-я!
Или мне это только чудилось? Желаемое принималось за действительное?..
У берега мое счастье настигла новая волна, сшибла с ног, перекувыркнула и потащила назад, на глубину. И меня, подбежавшую с распростертыми объятиями, штормовая полоса чуть не растерла до консистенции мясного фарша. Барахтаясь, я кричала Серому:
— Падай на четвереньки! Надо карабкаться, выползать! — и подала пример, хватаясь за донные камни руками.
Рожденный летать Волков не пожелал ползать, сражался с волнами стоя. А когда мы достигли тверди, долго не мог отдышаться, грудь ходила ходуном, трясся крупной дрожью от холода и перевозбуждения. Я растирала великолепие его тела, покрывшегося пупырышками, своим скомканным сарафаном, тискала и зацеловывала, шалела от восторга.
— Сереженька, ну почему ты у меня такой безбашенный? — спросила, пятерней зачесывая назад его просоленные, насквозь мокрые, буйные кудри.
Глаза у него были совершенно сумасшедшими, горели ярче фонарей. Хлебнув неразбавленного вина из горлышка бутыли, выдал:
— Кто не рискует, тот не пьет!.. Мужик и должен быть безбашенным!.. Я загадал, Катрин, если выплыву, то поймаю удачу за хвост. Эх, девочка моя, я такое задумал…
— Что?! Что ты задумал? — встревожилась я.
— Дельце на миллион долларов, — рассмеялся Волк, сбивая с толку, и громко чихнул: — О, не звезжу, правду говорю!
Выяснения того, правду он говорил или шутил, оказались неуместны и невозможны. Серега распростер
— Люблю! Люблю! Люблю тебя, — задыхаясь, шептала я.
— И я люблю, — отзывался он с хрипотцой, проникая в меня до самых глубин, до самого бешено колотившегося сердца и отключившегося рассудка.
Наша несокрушимо-монолитная соединенность была вызовом стихии. Никакие бури и шторма не в силах разлучить нас!.. Мы разъединяли губы лишь на короткий миг, только для того, чтобы глотнуть вина, а когда оно кончилось, пили друг друга. Мне казалось, это будет длиться вечно, всегда. Always, forever! — пусть не кончается эта ночь, пусть шторм безумствует, ветер усиливается, пусть весь город спит, пока мы творим любовь.
Однако ночь прошла. Ветер улегся. Море успокоилось, и небо прояснилось, а галька на пляже остыла. Солнечный свет раздражал, резал воспаленные глаза. В горле пересохло, вкус во рту был гораздо гаже, чем от горько-соленой воды.
Какой там монастырь? Я еле доплелась до номера в отеле!.. Качало, мутило, разжиженные мозги истязали каленые клещи жесточайшего похмелья. Будь проклят мерзкий шмурдогон! Чем дальше, тем больше он давал о себе знать. Силилась уснуть, но совсем не могла забыться, тошнило непрерывно, и к полудню меня вывернуло наизнанку, наверное, раз десять, до желто-зеленой желчи. Даже вещи толком собрать не сумела: забытый купальник остался висеть на змеевике батареи в ванной комнате, сарафан — на веревке в лоджии, сланцы и другие мелочи, сунутые под кровать в номере, там и остались. И Серый Волк неведомо куда запропастился: почему-то не пришел прощаться. Возможно, считал, что долгие проводы — лишние слезы… Но я-то так не думала! Трижды бегала в сувенирную лавку Панайотиса, да все напрасно — грек лишь вздымал кустистые брови, разводил руками и делал красноречивый жест, будто отвинчивает Сережке беспечную башку. Напоследок грек расщедрился, сунул мне одну из своих гипсовых статуэток — изваяние какой-то бабы в тунике, с голубем в протянутой длани. Может, тем самым он напророчил мне грядущую идиллию с Азизом?..
А тогда, помню, я села в автобус, поданный к крыльцу отеля, ни жива ни мертва. Посмотрела из окна в последний раз на гору и всхлипнула.
— Ты чего? Уезжать жалко? — спросила Надежда Ивановна, та самая юристка, с которой я делила номер отеля «Мон ами» в Лутраках. — А я так лично по дому сильно соскучилась.
В ее руках покоилась коробка с кофейным сервизом — кобальт с золотым расписным ободком, типичный сувенир — привет из Греции. Женщина прижимала набор посуды к толстому животу с не меньшим трепетом, чем я накануне Серегину кудрявую голову.
— М-монастырь… М-монастырь! — выдавила я из себя, заливаясь безутешными слезами.
— Ты решила уйти в монастырь? — Лицо соседки вытянулось, но она быстро с собой совладала и одобрительно закивала. — Это правильно, Катерина. Слаб человек!.. Но на то мы, смертные, и грешим, чтобы покаяться!
За все две недели, проведенные бок о бок с Надеждой Ивановной, я двух связных фраз от нее не слышала. Служительница Фемиды не снисходила до общения, изучала «Книгу о вкусной и здоровой пище» или вязала носки для мужа, сына и внука, мазалась кремами и соблюдала разумный распорядок дня, тем самым давая понять, насколько ей претит мое легкомысленное поведение. А в автобусе она вдруг разоткровенничалась, открылась. Сказала, что прошлым летом в Греции отдыхал ее во всех отношениях замечательный, но сбитый с истинного пути, искушенный «лукавым» супруг. Собирался поддержать сердечно-сосудистую систему и желудочно-кишечный тракт на водах, а вернулся с обострением гастрита и холецистита, изможденный, чуть живой. Все драхмы спустил на шлюх, заставлявших неумеренно употреблять алкоголь, «сдачи» хватило только на сине-золотой сервиз.