Жена моего любовника
Шрифт:
— Я своего Саньку сначала вылечила диетой и травками, а после шею-то ему крепко намылила и те чашки с блюдцами вдребезги расколошматила! Пришлось вот сейчас новый сервиз взамен покупать… Уж он страдал, переживал!.. В ногах валялся, клялся: «Лучше тебя, Надюшка, никого нет!» Я, говорит, после Греции это окончательно понял!.. Ну, мне что, куда? Сначала выдержала характер, месяц с ним не разговаривала, кушать не подавала, рубашек не стирала. Это бы ладно, сам наловчился стирать и варить. Из-за другого взвыл: я с ним в постель укладываться наотрез отказалась. То-то помучился!.. Видишь, искупил свою вину, на это лето меня в Грецию отдыхать отправил. А не подумал, разве мне интересно отдыхать одной, без дорогого супруга?
Пятидесятилетняя Надежда приложила пухлые ручки к зардевшимся щекам. Разволновалась, как школьница, и меня неожиданно отвлекла от собственных переживаний.
— Почему же вы вместе не поехали? — спросила я.
— Вместе никак нельзя, у нас дача шесть соток. Огурцов, помидоров, перцев — три теплицы, два рядка малины, десять кустов смородины, восемь — крыжовника, да остальных по мелочи… Кому полоть, поливать, урожай снимать?.. Прошлое-то лето я бычила, пятьдесят банок солений закрыла да тридцать литров компотов. Теперь Санина очередь, пусть мантулит, крепче уважать станет.
Мне стало смешно: Надежда Ивановна настолько скучно провела отпуск, что лучше бы осталась возделывать родные шесть соток. Но почему-то, вернувшись домой, я нередко вспоминала даму из Иванова, которая, как пушкинский дядя, «уважать себя заставил и лучше выдумать не мог». Правда, ее пример мне был слабой наукой. Кого заставлять, если объект далеко, вообще неизвестно где?.. Даже проститься не пришел…
Еще иногда я корила себя за то, что не купила кобальтовый сервиз, — наверное, пить кофе из синих с золотом чашек вкуснее, чем из простых бокалов. А больше всего жалела, что не посетила монастырь, отпечатавшийся в памяти объемным, четким образом, как след на мокрой глине. Миражи нереализованных желаний всегда становятся идефикс. В действительности, наверное, восхождение на безымянную гору ничего бы не изменило в моих отношениях с Сереньким… Уже и бабье лето прошло, сентябрь минул, листья с деревьев сдуло почти без остатка, город обложили осадки, смешавшие дождь с мокрым снегом, а он все не появлялся. Надежда на новую встречу слабела с каждым днем. Я маялась, как отравленный от интоксикации, тоской по Волкову, а родителям внушала, что пропадаю из-за ненавистной рутины музыкальной школы. Впрочем, в самом деле, рутина достала: ученики, как обычно, тормозили и прохлаждались в лености, а их родители ждали от меня похвал своим чадам и подвижничества Песталоцци, — а иначе зачем водить детей «на музыку», платить деньги, тратить время?.. Никому не объяснишь, что таланты редки, да и любой талант следует помножить на изрядные терпение и труд, а уж со скромным дарованием и вовсе — корпеть и корпеть, послать подальше все радости земные, если уж хочешь чего-то достичь в музицировании…
Вся эта осенняя беспросветность сформировала на моем лице такую постную, непроходимо-скорбящую, унылую мину, что директор музыкальной школы вызвал на ковер и сообщил:
— Поступили жалобы… — Ярослав Владимирович, чья макушка напоминала монастырскую гору, опушенную засохшим ковылем, блуждал взглядом в пространстве. — Вы, Екатерина Максимовна, так смотрите на учеников, что…
— Что?!
— То! Вы оскорбляете их своим видом!..
— Вы хотите, чтобы я написала заявление?
— Я хочу, чтобы вы не доводили конфликт до увольнения, — увильнул он, прекрасно понимая, что ставка в сто долларов — не великий соблазн. Никто не стоит в очередь на мое место.
Заявления я не написала, но дошла до такой ручки, что записалась на прием к именитому психотерапевту, доктору медицинских наук, чьи услуги в час оценивались почти как месяц моей работы.
— Ну что ж, обычный посткурортный синдром, так сказать, отрыжка летнего романа, — заключил тот, выслушав мою короткую исповедь, любуясь своими холеными кистями и чистенькими ноготками. И в оставшееся оплаченное время
Фотографий, записок и подарков у меня и в помине не было, нечего и уничтожать, потому я воскликнула: «При чем тут шоколад-то?» Доктор ответил, что в нем содержатся гормоны счастья. Ну, не знаю… Не представляю, как ничтожная плитка шоколада может заменить большого, сильного и красивого Серого Волка… Я впихнула в себя несколько долек, однако все равно рыдала и проклинала свою музыкальную школу, нотную грамоту и пожелтевшие от старости клавиши пианино. И мама солидарно плакала.
— Доча, увольняйся, ищи себе другую работу, — рассудил папа. — Уж как-нибудь прокормлю!..
— Угу, дотяну до каникул и уволюсь, — всхлипнула я, не подозревая, что именно этот шаг может стать роковым. Потому что именно на опостылевшей работе меня и поджидал живой сюрприз — явление Волкова народу. Естественно, он позабыл мой номер телефона, но почему-то крепко-накрепко запомнил номер музыкальной школы.
— Вау! — воскликнули мы одновременно и бросились в объятия друг друга на глазах у изумленных педагогов и учеников так называемого муниципального учреждения дополнительного образования.
Если честно, Сергей выглядел не лучше загулявшегося со шлюхами супруга Надежды Ивановны, если верить ее описаниям. Осунулся, почернел, исхудал до того, что рельефы мускулов сдулись, исчезли, как не было. Но, в отличие от Саньки, в ногах он не валялся, о своих приключениях не докладывал и прощения не просил. Спросил только денег. Это все равно что спросить у больного здоровья… Я настреляла взаймы мелочишки, кое-как довела урок, и мы скачками побежали в ближайший ресторанчик «Тихая площадь». Сначала действительно тихо перешептывались над заливным из судака, а приняв на грудь водки, громко обсуждали подробности его поездки, прерываясь то на поцелуи, то на перебранку, ведь мне хотелось выяснить в доскональных подробностях, как он мог меня бросить, забыть, забить и все такое… Обслуга — от охранника до официантки — делала нам замечания. Совсем обнаглели!.. Впрочем, чему удивляться? Сибирь — прямая противоположность Греции; угрюмый, ссыльный, кандальный край не потворствует любви, зато проверяет людей и их отношения на прочность. Мои чувства были крепки, как решетка камеры одиночного заключения, — не вырваться, хоть тресни! А Волкову удалось с чистой совестью выйти на свободу…
Наяву время нельзя повернуть вспять, а во сне все возможно. В ту ночь, когда я баюкала Сережкиных детей и перебирала в уме, как четки, мгновения нашей последней, штормовой греческой встречи, мне приснился монастырь. Сухой, замутненный зноем воздух. Тропа, петляющая между валунов и чахлых кустиков. Подниматься было невероятно тяжело — тонкие каблучки моих босоножек застревали в расщелинах между камнями, пот струился ручьями, внутренности спеклись от жажды. Я выбилась из сил, плелась еле-еле, а Сергей шагал вперед, не ведая усталости.
— Больше не могу! — окликнула его.
— Потерпи, Катрин, мы уже близко. — Любимый обернулся, подождал меня и протянул крепкую руку помощи.
— Пить хочу.
— ТАМ напьемся, — пообещал Волков, сделав ударение на многозначительном «ТАМ».
Вскоре мы очутились перед глухим, высоким забором, сложенным из булыжника. Из-за него удавалось разглядеть лишь маковку колокольни. Я ныла, что устала и изжарилась, а он тянул за собой в поисках ворот, размышляя вслух:
— Где-то же должен быть главный вход и тайная калитка, другая дорога. — Серега задумчиво колупнул ногтем цементный раствор, соединявший булыги. — Мне кажется, мы выбрали не тот путь, моя мусака.