Жена самурая
Шрифт:
— А что, такое уже бывало? — заинтересовавшись, спросила Наоми.
Бушевавшая внутри нее буря постепенно утихала, злость и раздражение сменялись глухой тоской — так случалось всякий раз, когда она вспоминала отца и сестру.
— Когда младших императорских детей отсекли от наследования и лишили статуса принцев крови — с чего и начался клан Асакура, между первым его главой и Императором было также подписано соглашение. Когда советники Императора прочитали его внимательнее, то увидели, что должны Асакура десятую часть казны, — лицо Такеши хранило непроницаемое выражение,
Наоми, которую рассказ мужа отвлек от переживаний, рассмеялась в голос. Сложно представить, что советники — ученые люди! — допустили такую нелепую ошибку. Она сосредоточилась на чтении и внимательнейшим образом просмотрела свиток три раза, прежде чем отложила его в сторону и взглянула на Такеши. Тот, окончив писать, смотрел на нее уже некоторое время и по выражению лица угадывал, какой из разделов она читает.
— Такие соглашения часто составляются? — не утерпев, спросила Наоми.
Она ничего об этом не знала. Отец никогда не говорил о чем-то подобном, и до этой минуты она даже никогда не задумывалась, что некоторые браки заключаются также и на бумаге.
— Когда брак скрепляет союз между кланами — всегда. Но в нашем клане они редки. Раньше Минамото заключали браки внутри клана. Моя мать приходилась отцу дальней родственницей, также как и бабушка — деду. А вот мать бабушки была из Фудзивара.
Наоми вдруг сделалось горько. За словами Такеши, по обыкновению, стояло гораздо больше, чем произнесено вслух. Раньше браки заключались внутри клана — до того, как его старший брат истребил весь клан. И теперь традиция, которой следовали не меньше двух сотен лет, исчезла. И неизвестно, возьмет ли она когда-нибудь свое начало вновь.
— Асакура хотят назначить своего управляющего поместьем, — произнесла Наоми, размышляя вслух. — Это странно, ведь до свадебной церемонии пройдет еще не меньше шестнадцати лет. И они на самом деле хотят управлять всеми делами клана эти годы?..
— Семнадцати, — поправил ее Такеши. — Церемония состоится после семнадцатого дня рождения Хоши. Я исправлю это в соглашении.
— Тогда лучше сразу после двадцатого… — грустно улыбнулась Наоми. — Я не уверена, что смогу отпустить ее и в двадцать пять лет.
Такеши скрыл за усмешкой быструю улыбку. Привязанность его жены к их дочери была и впрямь невероятно сильна. Он слышал, что некоторые называли ее излишне сильной, чрезмерной. Он сам думал так какое-то время после их ссоры, когда Наоми отказалась ехать к Татибана без Хоши. Она хотела взять с собой обеих девочек — и дочь, и Томоэ. Разумеется, об этом не могло быть и речи; Такеши так и сказал. Наоми в тот день кричала на него, чего не позволяла себе, кажется никогда. А потом расплакалась, что было еще хуже, и рассказала, наконец, как ненавидела и презирала себя за рождение девочки, в то время когда клану нужен наследник, и чувствовала себя бесконечно виноватой; как отворачивалась от дочери, отказывалась кормить ее грудью, как не могла на нее смотреть.
У нее случилась сильнейшая истерика; Наоми не могла связно говорить и захлебывалась словами, и Такеши пришлось насильно давать ей саке и успокоительную настойку. Ночью, всматриваясь
— Их желание назначить своего управляющего можно понять, — потирая лоб, отозвался Такеши. — Это то, о чем мы говорили в поместье. Дайго-сан хочет золота и контроля над торговыми путями. Я думаю, управляющих будет два, и одного будем выбирать мы. Тогда у нас у всех появится уверенность, что поместье не растащат по камешку до свадебной церемонии.
Он бросил взгляд на улицу, чтобы определить час пополудни по тени от деревьев, и встал.
— Вскоре меня ждут самураи и Яшамару, я обещал им занятие. Пройдешься со мной?
Улыбнувшись, Наоми кивнула. Она проследила взглядом за Такеши, скинувшим кимоно — благо, мужское завязывалось проще женского, и его можно было снять самому, даже и одной рукой. Он надел привычную куртку из грубой ткани и широкие штаны-хакама, сам подвязал их поясом, сам закрепил на нем катану. Это занимало больше времени, чем если бы кто-то ему помогал, но Наоми сидела неподвижно и не вмешивалась. Помощь не всегда была к месту.
Такеши обратился к ней лишь раз — заплести волосы в традиционную самурайскую прическу.
Пока они шли по длинным коридорам поместья, Наоми все косилась на Такеши. Время, проведенное дома, смягчило его черты. Он вернулся, и первые недели не знал, что делать, хотя дел было предостаточно. Он никогда в этом не признавался, но Наоми видела. Бывало, Такеши бесцельно бродил по поместью часами — он говорил, что общается с самураями, вновь погружается в рутинную жизнь, но он лгал. Он бродил, потому что не находил себе иного места. Он бродил, потому что воспоминания о войне и обо всем, что было, не хотели его отпускать. Такеши встречался с главами вассальных кланов, упражнялся с самураями, писал Татибана, Фудзивара и Асакура, держал на руках дочь, но все равно не знал, чем себя занять.
А по ночам война и плен возвращались к нему в кошмарах. Наоми тоже, порой, видела страшные сны — раз за разом отрубленная голова отца катилась по земле, но к Такеши его призраки приходили каждую ночь. Он никогда не рассказывал, но по его бормотанию в полузабытьи она догадывалась, что ему снится. Ему снилась клетка глубоко под землей, из которой он не мог выбраться, снилось пепелище, в которое превратилось поместье, снилось, что ему не отрубили руку. Этот сон был страшнее прочих. После него Такеши никогда не возвращался в постель — он уходил и гулял по саду, пока не занимался рассвет, и не просыпались слуги.
Сон, в котором он владел обеими руками, обнажал самое затаенное его желание, самую большую боль.
Он бывал раздражителен и резок в те дни, злился без повода, от любого сказанного слова, особенно — если оно было сказано против. Но время шло, и Такеши постепенно вспоминал, каково это — жить без войны. Он привык к кошмарам, как привыкают к ноющей, не проходящей зубной боли. Но горечь разочарования оседала на губах всякий раз, как он открывал глаза и обнаруживал на месте левой кисти аккуратно замотанный обрубок.