Жены и дочери
Шрифт:
— Право слово, Клэр, я провела столько времени в вашем доме, что собираюсь установить здесь рабочую корзину. Мэри заразила меня своей значительностью, и я собираюсь вышить маме чехол на скамеечку для ног. Это будет сюрприз, и если я буду вышивать ее здесь, никто ничего не узнает. Только в этом милом городке я не могу подобрать золотой бисер, который требуется мне для анютиных глазок. И Холлингфорд, который мог бы достать мне звезды и планеты, если бы я попросила, смог подобрать бисер не более, чем…
— Моя дорогая леди Харриет! Вы забыли о Синтии! Подумайте, какое удовольствие ей доставит что-нибудь сделать для вас.
— Неужели? Тогда у нее их будет множество.
— Уверена, она будет рада, — сказала миссис Гибсон, которая также приняла во внимание мысль об аристократической чести, что выпадет на долю Синтии, если она получит письмо от леди Харриет, живя у мистера Киркпатрика. Поэтому она дала адрес, и леди Харриет написала письмо. Вся первая часть письма была отведена извинениям и поручениям, но потом, нисколько не сомневаясь в том, что Синтии известно о состоянии Молли, она написала:
«Этим утром я видела Молли. Дважды мне были запрещены посещения, поскольку она слишком больна, чтобы видеть кого-нибудь кроме собственной семьи. Хотелось бы мне, чтобы мы начали ощущать перемены к лучшему, но она с каждым разом выглядит более увядшей, и я боюсь, что мистер Гибсон считает ее случай очень серьезным».
Не прошло и дня после оправления письма, как Синтия вошла в гостиную дома с таким видимым спокойствием, словно покинула его не более часа назад. Миссис Гибсон дремала, убеждая себя, что читает. Она провела с Молли большую часть утра, и теперь, после ланча, под предлогом того, что больная рано пообедала, она считала, что имеет право немного отдохнуть. Как только Синтия вошла, она вздрогнула:
— Синтия! Дорогое дитя, откуда ты взялась? Ради всего святого, почему ты приехала? Мои бедные нервы! Мое сердце колотится, что не удивительно из-за всего этого беспокойства, которое мне приходится выносить. Почему ты вернулась?
— По причине того беспокойства, о котором ты говоришь, мама. Я не знала… вы не сказали мне, как больна Молли.
— Чепуха! Прошу прощения, моя дорогая, но это настоящая чепуха. Болезнь Молли всего лишь нервы, как говорит мистер Гибсон. Нервная горячка, но ты должна помнить, что нервы это просто каприз, и ей становится лучше. Какая жалость, что ты уехала от своего дяди. Кто рассказал тебе о Молли?
— Леди Харриет. Она написала о шерсти…
— Я знаю… я знаю. Но ты могла бы знать, что она всегда преувеличивает. Не то, чтобы уход за Молли почти измотал меня. Возможно, в конце концов, хорошо, что ты приехала, моя дорогая, а теперь ты спустишься в столовую и немного перекусишь, расскажешь мне все новости Гайд Парка… в моей комнате… не поднимайся пока в свою… Молли так чувствительна к шуму.
Пока Синтия обедала, миссис Гибсон продолжила расспросы.
— А твоя тетя, как ее простуда? А Хелен, вполне окрепла? Маргаретта по-прежнему мила? Мальчики в Хэрроу, я полагаю? А мой давний любимец мистер Хендерсон? — она не могла не ухитриться в этом последнем вопросе вскользь упомянуть его имя; вопреки себе ее тон сменился, подчеркнув рвение.
Синтия не ответила тот час же, весьма неторопливо она налила себе немного воды, а затем произнесла:
— Моя тетя чувствует себя вполне хорошо. Хелен по-прежнему здорова, и Маргаретта очень мила. Мальчики в Хэрроу, и в завершение, мистер Хендерсон отличается обычным здоровьем, поскольку сегодня должен был обедать с дядей.
— Осторожно, Синтия. Посмотри, как ты режешь этот пирог с крыжовником, —
— Напротив, я должна вернуться туда, как только с легкостью смогу оставить Молли.
— «С легкостью оставить Молли». Это чепуха и скорее нелестный отзыв обо мне, должна сказать: я забочусь о ней каждый день и почти каждую ночь. Я просыпалась много раз, когда вставал мистер Гибсон и шел посмотреть, приняла ли она лекарство должным образом.
— Боюсь, она очень больна? — спросила Синтия.
— Да, очень, с одной стороны, но не с другой. Эту болезнь я называю скорее утомительной, нежели интересной. Непосредственной опасности не было, но она долго лежала в одном и том же положении день изо дня.
— Если бы я знала! — вздохнула Синтия. — Ты думаешь, я могла бы пойти и навестить ее сейчас?
— Я пойду и подготовлю ее. Ты увидишь, что она чувствует себя лучше, чем прежде. А, вот и мистер Гибсон!
Он вошел в столовую, услышав голоса. Синтия подумала, что он постарел.
— Ты здесь! — воскликнул он, проходя вперед, чтобы пожать руку. — Как ты приехала?
— На «Арбитре». Я не знала, что Молли так больна, иначе я бы тотчас же приехала, — в ее глазах стояли слезы, мистер Гибсон был тронут. Он снова пожал руку и пробормотал:
— Ты хорошая девушка, Синтия.
— Она узнала одно из преувеличенных мнений дорогой леди Харриет, — заметила миссис Гибсон, — и тотчас приехала. Я говорю ей, что это очень глупо, поскольку Молли сейчас намного лучше.
— Очень глупо, — повторил мистер Гибсон слова жены, но улыбаясь Синтии. — Но иногда глупые люди нравятся своей глупостью больше, чем мудрецы — своей мудростью.
— Боюсь, глупость всегда раздражает меня, — ответила его жена. — Тем не менее, Синтия здесь, и что сделано, то сделано.
— Очень верно, моя дорогая. А теперь я забегу проведать мою маленькую девочку и сообщить ей хорошие новости. Тебе лучше присоединиться ко мне через пару минут, — это относилось к Синтии.
Радость Молли при виде подруги проявилась слезами счастья, а затем нежной лаской и невнятными словами любви. Пару раз она начинала: «Это такое удовольствие»… — а затем резко останавливалась. Но красноречие этих трех слов глубоко тронуло сердце Синтии. Она вернулась как раз вовремя, когда Молли требовался нежное побуждение общества свежего, но все же знакомого человека. Тактичность Синтии заставляла ее то говорить, то молчать, быть веселой или серьезной, как того требовало меняющееся настроение Молли. Она слушала с видимым, если не искренним, неустанным интересом постоянные воспоминания Молли обо всем том времени боли и горя в Хэмли Холле, и о сценах, которые так глубоко тронули ее впечатлительную натуру. Синтия инстинктивно знала, что повторение всех этих болезненных воспоминаний облегчит подавленную память, которая отказывалась сосредоточиться на каких-то других событиях, кроме тех, что произошли за время лихорадочного расстройства здоровья. Она ни разу не прервала Молли, как это часто делала миссис Гибсон — «Ты рассказывала мне все это раньше, моя дорогая. Давай поговорим о чем-нибудь еще». Или «Право, я не могу позволить тебе всегда задерживаться на болезненных мыслях. Постарайся быть немного радостней. Молодость — это веселье. Ты молода, и значит, тебе следует быть веселой. Это вложено в известную форму речи, я забыла, как она точно называется».