Жертвуя малым
Шрифт:
А над тем, что рассказал ему напоследок Молох, он подумает позже, если когда-нибудь это позже наступит.
— Молох, — заговорил он, и вновь протянул свои тонкие детские руки к старшему мальчику. Взял его за руку, влажную и холодную, как лягушачья лапка. — Послушай. Нет никакого тебя и того, другого. Нет никакого зла, вне которого ты сам. Ты хотел стать человеком обратно, и ты боялся, и прятался, и заколачивал тропинки к собственным живым воспоминаниям. Ты совершил много плохого, Молох, но никто, кроме тебя самого, в этом не виноват. Ты сам виновен лишь постольку, поскольку с тобой все это случилось. Никто не знает, почему. Ни один из живущих не заслуживает твоей
Молох молчал долго. Соль, замирая, считал секунды, они сочились неотвратимо, непреклонно, как кровь из открытой раны. Раны, от которой умирают. Раны, от которой кричат от боли, по-звериному. Секунды шли. Воронка бездны над головой равнодушно вращалась. Соль взглядывал на нее, на тощую руку Молоха в своих детских слабых руках. Вздрагивал. Считал секунды.
Молох сказал протяжно, неласково:
— Красиво задвигаешь. Знаешь, жестянка, а я все гадал: откуда ты такой, умненький-разумненький, взялся. Отец с молодых лет с электронными игрушками возился, и я, сколько себя помню, всегда промеж ними рос. И вдруг на-тебе — удивительная жестянка! И ты такой был всегда правильный, такой рассудительный, заботливый, послушный. Любой другой робот тебе и в подметки не годился. Ты мне был как брат; как слуга, не без того, но — все-таки — как брат. Старший. Я еще пенял себе за то, что все время тебя слушаю. Как к человеку отношусь. К брату старшему. А теперь вот — смотрю: какой, к чертям, ты старший? Какой, к лешему, робот? Волчок ты в овечьей шкуре, вот ты кто. Как все эти волчки твои любимые…
Я всегда хотел, — продолжал он полушепотом, сквозь зубы, и дернул рукой, вырывая ее из ладоней Соля, — чтоб ты тоже нюхнул, чем пахнет безысходность. Чтобы так тебе тоскливо сделалось, хоть вой. Чтобы ты — только смотреть, а сделать ничего не можешь, чтоб так — они умирают, а ты жрешь, и ничего, ничего изменить не по силам тебе, ничегошеньки! Но ты прав, — добавил он, поникнув плечами, и запал его угас, — даже месть, если не сам ее устроил, не утешает. Все не сам, всегда — только жертва обстоятельств. Как тут человеком остаться? Как сохранить свою жалкую человеческую гордость?!
— Ты боишься, Молох, — терпеливо и хрипло сказал ему Соль, и сглотнул: пить хотелось. Время как вода утекало сквозь пальцы, ее время, время ее жизни. Его время, данное, чтобы искупить ошибку. Можно ли ее искупить? Есть ли у него вообще хоть какое-то время?.. — Ты боишься, и ты хочешь убежать, забыть, не участвовать. Это так по-человечески, Молох. Ты такой — по сути — человек все еще. И по-прежнему способен совершить человеческий поступок.
— Что ты, жестянка, можешь знать о человечности? — тихо, глядя пристально и подозрительно, спросил его Молох.
— Могу, — тяжело вздохнув, не отвел взгляда Соль. — Волки научили. Меня, жестянку, научили волки тому,
— На понты берешь? — оскалился Молох недобро.
— Нет, — Соль задрожал. Секунды пронзали его, как кинжалы. — Прошу. Умоляю. Пожалуйста.
«Пожалуйста. И тогда ты и твои родители — может быть — обретете покой».
Молох, набычившись, долго разглядывал его. Соль обхватил руками себя за щуплые плечи, стоя на коленях, трясся, как осенний лист. В телевизор не смотрел, но остро чувствовал — неотвратимое дышит в затылок. Вот-вот случится оно, неотвратимое.
— Почему ты не можешь сам? — глухо спросил его Молох и встал. Шагнул к телевизору, нагнулся, поднял его, держа двумя руками. Соль, стуча зубами, отвечал:
— Конфликт установок. Когда убил тебя, когда помял этого младенца так, что тот умер, когда шел к тебе и калечил, убивал, — все это недопустимые действия. Сейчас не вернуться самому, чип, похоже, испортился. Потому, наверное, и вышибло… — Глядя, как Молох, нахмурившись, следит за происходящим на экране, он не выдержал и взмолился:
— О, пожалуйста, скорее!
— А ты уверен, что справишься сам, безо всех своих установок? — не отрывая взгляда от экранчика, безразлично спросил его Молох. — На что ты рассчитываешь?
— Не знаю, — Соль застонал. — Но так, сидеть тут без дела, ждать… Нет, нет, нет! — он замотал головой, светлые волосы полезли в рот.
— Прекрати, — брезгливо осадил его Молох. Качнул телевизором, подзывая. — Будет даже здорово, если ты убьешь свою подружку всецело сам, — и добавил, когда Соль подбежал к нему. — Хватайся!
Соль уцепился за его пояс. Жерло воронки начало наклоняться над ними, мелькнул над головой черно-белый лес и страшные кадры бойни в нем, когда Молох занес над головой телевизор. Соль зажмурился, прижался крепче — маленький, слабый, исцарапанный восьмилетний мальчик, и не увидел, но ощутил, как воронка накрыла их, когда Молох с силой грохнул об острые камни пляжа телевизор. Осколки брызнули по голым ногам, жаля горячо, и бездна забурлила вокруг, как река в половодье, чтобы, грубо порезвившись, вышвырнуть их — две бесполезные щепки — на берег знакомой, такой не милой реальности.
Он очутился во мраке ночи, в метели, секущей лицо ледяными иглами. Уши заполонил скрип жил и костей, в ноздри остро ударил запах крови и свежей смерти. Словно пассажир гоночного автомобиля, он увидел быстро сменяющиеся перед глазами кадры: оскаленные волчьи морды, трупы на белом снегу, мельтешение темных силуэтов вокруг. Молох завозился рядом, кладя руки на невесть откуда взявшийся пульт управления, а Соль остался лишь безропотным наблюдателем, бессильным созерцателем бойни.
Он видел, как его руки движутся в поле зрения, ощущал на ладонях тепло волчьих шкур. Он осязал их мякоть и сопротивление плоти, когда крошил в пальцах импульсы чужого отчаянного сопротивления, ощущал содрогание душ, исторгаемых из умирающих тел. Молох осклабился, торжествуя, а Соль, запертый в собственном теле, как в темнице, мог только ужасаться кровавому танцу, центром которого был он сам. Взгляд скользил против желания, выхватывая из метели знакомые фигуры: хромающую Лютую, сломанного Косточку, ощерившего зубы шамана. Только Волчицы среди них не было, только ее, и Соль взмолился — сам не зная кому — чтобы она и не появлялась. И тут же стальная, черная воля Молоха повела их неравно разделенное на двоих тело сквозь кольцо волков.