Жестокие слова
Шрифт:
Мирна глубоко вздохнула:
— И что сказала ты?
— Ничего.
Мирна кивнула. Теперь пришла ее очередь ничего не говорить.
— Что-что?
— Воо, — повторил старший инспектор.
— Воо?
Оливье всем своим видом выражал недоумение, но он напускал его на себя на каждом узловом пункте этого допроса. Бовуар уже не верил ни одному его слову.
— Отшельник когда-нибудь говорил об этом? — спросил Гамаш.
— Говорил о «воо»? — переспросил Оливье. — Я даже
— Вы не обращали внимания на паутину в углу хижины?
— Что? На паутину? Нет. Я никогда не видел там паутины. Но я вам скажу кое-что. Я бы удивился, увидев там паутину. Отшельник содержал хижину в идеальном состоянии.
— Propre, [72] — сказал Гамаш.
— Propre, — повторил Оливье.
— «Воо», Оливье. О чем это вам говорит?
— Ни о чем.
— И тем не менее именно это слово было вырезано на куске дерева, который вы взяли из руки Отшельника. После его убийства.
72
Опрятной (фр.).
Это было хуже, чем представлял себе Оливье. А представлял он себе совсем неважную ситуацию. Но Гамашу было известно все. Или почти все.
«Дай бог, чтобы он не знал всего», — подумал Оливье.
— Я ее поднял, — признался Оливье. — Но не разглядывал. Она лежала на полу у его руки. Когда я увидел, что на ней кровь, я ее бросил. Там было вырезано «Воо»?
Гамаш кивнул и подался к Оливье, поставив локти на колени и сомкнув свои сильные пальцы:
— Вы убили его?
Глава двадцать шестая
Мирна наконец заговорила. Она подалась вперед и взяла Клару за руку:
— Ты поступила вполне естественно.
— Правда? Знаешь, чувствую я себя дерьмово.
— Ну, большая часть твоей жизни сплошное дерьмо, — сказала Мирна, кивая, словно мудрец. — Так что ощущение должно быть естественным.
— Ха-ха.
— Послушай, Фортен предлагает тебе все, о чем ты мечтала, все, что ты хотела.
— И он казался таким приятным.
— Может, он такой и есть. Ты уверена, что он не валял дурака?
Клара отрицательно покачала головой.
— Может, он и сам гей? — предположила Мирна.
Клара опять покачала головой:
— Я подумала об этом. Но у него жена и двое детишек. И он не похож на гея.
Клара и Мирна обладали отточенной способностью отличать геев от других людей. Они знали, что эта их способность далека от совершенства, но, будь у Фортена нетрадиционная сексуальная ориентация, они бы, вероятно, вычислили его. Однако ничего такого они не чувствовали. Только такой большой, очевидный субъект, каким был Габри, не вызывал никаких сомнений.
— И что мне теперь делать? —
Мирна не ответила.
— Я должна поговорить с Габри, да?
— Возможно, от этого будет какая-то польза.
— Пожалуй, завтра.
Уходя, она думала о том, что сказала ей Мирна. Фортен предлагал ей все, чего она хотела, воплощал в жизнь единственную мечту ее детства. Успех, признание. И все это тем слаще после стольких лет, прожитых в глуши. Где над ней смеялись, считали ее маргиналкой.
И ей нужно было только промолчать.
Она могла сделать это.
— Нет, я его не убивал.
Но, даже не успев произнести эти слова, Оливье понял, какую катастрофу он на себя накликал. Он лгал в ответ чуть ли не на каждый вопрос, а когда наконец сказал правду, ему никто не поверил.
— Он уже был мертв, когда я пришел.
Господи, даже ему эти слова казались ложью. «Я не брал последнего печенья, я не разбивал чашечку старинного фарфора, я не брал денег из твоего кошелька. Я не гей».
Все время ложь. Всю его жизнь. Пока он не приехал в Три Сосны. Одно мгновение, несколько великолепных дней, он жил настоящей жизнью. С Габри. В их маленькой, взятой в аренду загаженной комнате над магазином.
Но потом появился Отшельник. А с ним потянулся след лжи.
— Послушайте, это правда. Был субботний вечер, и в бистро яблоку негде было упасть. Долгий уик-энд на День труда — это всегда дурдом. К полуночи оставалось всего несколько засидевшихся клиентов. Пришел Старик Мюнден со стульями и столом. Когда он уехал, здесь уже никого не осталось и Хэвок заканчивал наводить порядок. И я решил заглянуть к Отшельнику.
— После полуночи? — спросил Гамаш.
— Я обычно и ходил к нему после полуночи. Чтобы никто не видел.
Старший инспектор медленно откинулся на спинку стула, дистанцируясь от Оливье. Это был красноречивый жест, говоривший, что Гамаш не доверяет ему. Оливье уставился на этого человека, которого считал своим другом, и почувствовал, как что-то сжимается в груди.
— И вы не боялись темноты?
Гамаш спросил это очень просто, и Оливье мгновенно осознал талант этого человека. Он обладал способностью заглядывать в души других людей, видеть, что происходит за их внешней оболочкой. И задавать вопросы обманчивой простоты.
— Если я чего и боюсь, то только не темноты, — сказал Оливье.
И он вспомнил то чувство свободы, которое охватывало его с наступлением темноты. В городских парках. В театре после выключения света, в спальне. Благодать, которая приходила с возможностью сбросить маску и быть самим собой. Под защитой темноты.
Его пугала не темнота, а то, что может выявить свет.
— Я знал дорогу, и занимала она минут двадцать.
— И что вы увидели, когда пришли?
— Все было как обычно. Свет в окне, фонарь на крыльце.