Жил человек

Почивалин Николай Михайлович

Козин уверенно выводит к скамейке под корявыми, сомкнувшимися кронами вязами - тень тут гуще, прохладней, по крайней мере в первые минуты, когда мы садимся и, не сговариваясь, кладем между собой две пачки "Беломора". Леонид Иванович расстегивает верхние пуговицы рубахи, потирает поросшую рыжей шерсткой грудь, непринужденно - нога о ногу - скидывает сандалеты.

– Благодать!.. До войны парк у нас лучше был - следили. Музыка играла, гулянье... Теперь по выходным народ в лес стремится, куда-нибудь на речку. А тут что ж, - парочки, когда им поцеловаться охота. Да в день получки собутыльники, с глаз подальше... Ходили и мы тут с Сергеем - ребятами. Правда, времени у нас на это поменьше было. Чем у нынешней молодежи. И учились, и работали.

–

Мне рассказывали, вы с ним большие друзья были?

– Просто - друзья, без дополнений... Понятие это ни в каких дополнениях не нуждается.
– Козин берет папиросу, не спеша обминает ее, вертит, разглядывая спичку, будто проверяя, есть ли на ней серная головка, закуривает и молчит еще и после этого.
– Друг бывает один.

ну, два. Остальные так - знакомые, приятели.

– Звучит, как формула, Леонид Иванович, - завязывая разговор, шучу я.

– Что ж, - скупо усмехается Козин, - в моем возрасте пора уже что-то и сформулировать. Для собственного употребления хотя бы.

Он снова молчит - тем молчанием, которое не тяготит, не ставит тебя, собеседника и слушателя, в неловкое положение: оно особое, это молчание живое, связующее обе стороны так же, как и разговор. Потом, сбив с папиросы пепел, говорит точно взвешенными словами:

– Дружили с детства... О детстве и юности можно не распространяться: все обыкновенно. Как у всех - до войны. Школа, пионеротряд, комсомол. Самое дерзкое желание - шерстяные штаны заиметь. Самое большое лакомство мороженое... Ничем он среди нас не выделялся.

Такой, как все, был - хороший парень. Любил историю и математику. Великолепно плавал - лучше всех нас. Вот этим, пожалуй, выделялся. После десятилетки пошли работать. Он - пионервожатым в детдом. Я преподавателем в семилетку. Заочно учились - на сессии вместе ездили. Наши первые девушки стали нашими женами, В отличие от нас - не очень почему-то дружными. Потом - война, первый этап закончен... Как видите - все буднично. Ни романтических скреплений кровью. Ни клятв верности на Воробьевых горах. Или на берегах Загоровки, на худой конец...

Долгая и снова необременительная пауза занята молчаливой работой: Леонид Иванович, должно быть, отжимает, спрессовывает свой второй рассказ - второй этап Дружбы с Орловым; я - осваиваю первый, поворачивая его мысленно и так, и эдак, оснащая неназванными, но подразумевающимися подробностями. Это не так уж трудно: мы - примерно одного поколения, краткий набросок довоенной юности похож и в целом, и по деталям - вроде тех же вожделенных брюк.

Жду продолжения с превеликим любопытством: Леонид Иванович, судя по всему, человек прямой, - какой заговорит о том, чего я обещал себе не касаться и не коснусь.

– Так вот... Из своего затянувшегося плена вернулся я в августе пятьдесят третьего.
– Потянувшись за папиросами, Леонид Иванович искоса взглядывает, проверяя, известно ли мне что об этом, и по отсутствию вопросов убеждается, что - да, известно; легонько нахмуренные светло-серые его брови удовлетворительно разглаживаются.
– Об этом, пожалуй, можно подробней: прямое отношение к Сергею имеет... Сначала живописный штрих специально для вас. Своим появлением произвел я фурор во всем Загорове. Сами представьте: клетчатый пиджак, клетчатые брюки, ботинки, как футбольные бутсы, - цвета яичного желтка. Пока с автовокзала через весь райцентр до дома шел - не только прохожие расступались да оглядывались. Не только изо всех окон глазели - собаки и те, по-моему, из подворотней высунулись! Эдакое чучело гороховое движется, пижон заграничный!.. И ведь не станешь объяснять, что все это пестро-клетчатое - не от шика, а от нужды: самая потреба, самая дешевка. Настоящее, дорогое, в Америке не кричит - незачем... Вечером, по сумеркам отправился к Сергею. От матери узнал, что он здесь. Все эти годы один он и навещал ее, подбадривая... Надо вам сказать, что по ряду причин поселился я у нее, хотя уже был осведомлен, что жена и дочь живы-здоровы... Так что прямо с автовокзала к матери. Не верила,

старая, что меня нет в живых, что без вести пропал как официально в военкоматовских списках значился. Материнское сердце вещун. Не случайно это сказано...

По правой - видимой мне - щеке Козина прокатывается желвак; сидит Леонид Иванович, наклонившись вперед, то машинально поглаживая ладонями колени, то, не гляди, захватывая из пачки очередную папиросу, - курит он слишком часто.

Оказалось, - не пришел еще с работы, он всегда допоздна задерживался. Ну, Маша - это жена его - ахнула, естественно. Чуть узнала. На фронт уходил - молодой парень. Пришел же такой, как и сейчас. Лысина, стальные зубы... Разволновалась. И еще, вижу, - насторожена, испугана. Вон ведь откуда человек заявился - чуть ли не с того света! Похуже даже, чем с того света.

Если б с того света - спокойней бы, безопасней. И Ольга, дочка их, зверьком поглядывает. По молодости - так еще откровенней. У меня - порыв, шагнуть бы к ней, обнять: сыну моему, Мите, столько же было бы, в один месяц родились. Что ж - семнадцать лет человеку...

Несколько минут назад Козин упоминал о жене и дочери, сейчас говорит о сыне, да еще в прошедшем времени - был; надо бы спросить, выяснить, и ни о чем не спрашиваю. Леонид Иванович, оправдываясь, пожимает плечами.

– Знал, понимал, конечно, - что не избежать всего этого... Настороженности, недоверия. Взглядов таких... на объятия и не рассчитывал: не за что. И все-таки, по-честному - болезненно... Сказал - пойду пройдусь, Сергея .встречу. И не пошел никуда. На какой-то первой же лавочке сел, - дымом давлюсь... Странно, это, знаете, бывает!
– Только что напряженно-суховатый голос Козина звучит вдруг удивленно, с каким-то сдержанным подъемом.
– Иногда целый год не вспомнишь - уцепиться не за что. Ну, прошел и прошел... А тот вечер - будто вчера. Такой значительный... Теплынь, сумерки. Первые огни в окошках зажигают, травой пахнет, дымом... И вот, чувствую, - как хлынуло мне все это в душу! Э, думаю, да наплевать мне на все остальное - дома я, дома! Ни бензиновой вони, ни грохота, ни чужих лиц, ни чужой речи - все свое! Поверну за угол, там обвалившаяся часовенка, свиданья возле нее назначали - родина! К Загоровке выйду - на мосту с подружкой, обнявшись, стояли - родина! Вон идет девчушка, овец за собой манит:

барь, барь, - родина! Матушка небось в окно посматривает, к шагам прислушивается, - и мать, и родина, все вместе!..

Хмыкнув, Леонид Иванович торчком всовывает отдохнувшие ноги в сандалеты, сосредоточенно поправляет смятые задники... И, выпрямившись, иронически - от смущения - говорит:

– Такая, значит, петруха нехитрая... В общем, вижу - идет. Одной левой рукой помахивает - это у него привычка была. По ней да по походке сразу узнал. А он меня - нет. Окликнул его - остановился, присматривается. Хотя и видно все - на столбах лампочки включили.

Как раз напротив меня. И так неуверенно, в растяжку, меня же и спрашивает: "Ле-ня?" Вскочил я, лбами стукнулись, в голове одна мысль и бьется: вот он-то не испугался!.. Стиснули друг друга, оба и охнули. "Ты что?" - спрашивает. Говорю - один позвонок на спине стронут, с дерева упал. А сам-то, мол, что? "А у меня, смеется, живого места и вовсе нет! Ну-ка, пошли, пошли! Чего мы тут, как сиротины, топчемся? Маша дома, Оля..." - "Знаешь, говорю, Сергей, - я уже был у вас. Давай тут где-нибудь побродим". Умный он мужик - все сразу понял и настаивать не стал. "Тогда, предлагает, пойдем ко мне в сад. Я, знаешь, какую плантацию развел!" Сад за домом, через двор прошли. Четыре яблони, по забору вишенье, посредине стол со скамейками вкопан. Это уж я потом, конечно, разглядел, когда светать стало. А тут он меня за руку вел - такая, после улицы, темень. "Сиди, говорит, я сейчас, - скажу, чтобы не беспокоились". Ушел, остался я один - в этой темноте, под деревьями. И снова, понимаете, - благость на меня снизошла. Тишина - аж в ушах от нее, с непривычки, звенит, закладывает!