Жила-была девочка, и звали ее Алёшка

Танич Таня

Марк, склонившись надо мной, продолжал хмуро смотреть в экран, пока не было найдено сообщение, испортившее нам, как я наивно полагала, всего лишь день. Наконец, увидев, текст, он быстро пробежал его глазами и удовлетворенно кивнул головой.

— Я все понял. Этот настырный репортер не соврал. Это действительно сугубо гражданский, светский инцидент. Никаких оснований для судебных тяжб у нас нет, прямой ответственности за происшедшее ты не несешь. Но, Алеша, в плане морали и общественного мнения ситуация довольно паршивая, ты должна это понимать. Официально вменять в вину доведение до самоубийства тебе никто не сможет. В прямой связи с подростками ты не состояла, влияния на них оказать не могла. По сути, речь идет о своевольной трактовке текста, находящегося в общем доступе. Но при желании раздуть скандал у репортеров на руках все карты. Я лично крайне не люблю

такие ситуации, неоднозначные в гражданском плане. Потому что их тяжелее всего регулировать. Там, где мерилом выступает не буква закона, а так называемая мораль… — Марк нахмурился, пытаясь сдержать тяжелый вздох. — Трудно делать какие-то прогнозы. Мораль — понятие зыбкое и очень удобное для манипуляций разгоряченной толпой. Оправданное на первый взгляд негодование и самосуд с забиванием камнями разделяет всего один шаг. И ты не можешь знать, будет ли он сделан. И когда именно.

На несколько мгновений между нами снова повисла тишина, пока каждый думал о своем. Я о том, что ситуация чем дальше, тем больше становится похожей на какой-то странный и нервный сон. По лицу Марка было видно, что единственное, что его беспокоит — это моя безопасность, в которой он, привыкший предвидеть худшее, уже начал сомневаться.

Его следующие слова подтвердили мои подозрения:

— Поэтому, пока не станет ясно, во что это выльется, ты находишься дома. Совсем никуда не выходишь без меня. Через десять дней закончится моя сессия, и мы уедем. Перед этим, снова повторяю, без шуток — ты позвонишь на работу и объявишь о своем уходе. Без отработки двух недель, без задержек, не поддаваясь ни на какие уговоры. Документы, вещи, все, что захочешь вернуть, я тебе потом привезу.

— Но Марк… Это похоже на какое-то суматошное бегство! Я хочу хотя бы с коллегами попрощаться, объяснить им, не уходить вот так, резко, в никуда. Я не могу оставить после себя такую память! Все-таки мы вместе несколько лет отработали, это не чужие мне люди.

— Вот по телефону и попрощаешься. И вообще, это уже неважно. Главное — держать тебя подальше, чтобы ты больше не сталкивалась с подобным. Черт, Алеша… — он запнулся, как всегда, когда не на шутку волновался. — Не могу простить себе, что пошел у тебя на поводу! Видишь, к чему привела такая беспечность? О чем я только думал, когда послушал тебя и разрешил жить, как ты хочешь, среди этих богемных идиотов? — от гримасы отвращения, пробежавшей по его лицу, мне снова стало страшно и немного тоскливо.

Теперь я окончательно поняла, что согласилась на все его условия — от растерянности или от желания не заострять конфликт. Вопрос моего увольнения на самом деле был решен и возвращаться к нему ни завтра, ни днем позже не имело смысла. Вновь обсуждать эту тему Марк не будет. Он действительно все сказал.

Чувствовать себя внезапно безработной оказалось смешно и непривычно. Еще вчера я была на вершине мира — журналистом, писательницей, активной и современной, со множеством интересных друзей. И вот сегодня ничего это нет. У меня больше нет работы. Я не молодой, подающий надежды писатель, а автор книги, которая чуть не убила подростков с неокрепшей психикой. С друзьями связи тоже нет, и нахожусь я в полной изоляции — телефон Марк мне отдавать не собирался, из дому выходить запрещено.

Это было бы похоже на тюрьму, если бы Марк так настойчиво не повторял, что всего лишь принимает меры вынужденной безопасности, и ни о каком наказании не может быть и речи. Меня не за что наказывать. Наказывать надо его за халатность, которая привела к таким последствиям. И в ситуации неопределенности лучше перестраховаться, чем не досмотреть, а потом корить себя.

Тем более, он и так корил себя, очень корил. Вскоре мне стало не до мыслей о собственной рассыпающейся, как карточный домик, жизни. Я полностью переключилась на Марка, стараясь его ободрить, развеять навязчивую уверенность в том, что именно он в ответе за все. Копируя его манеру спокойного анализа, я доказывала, что любые его решения и даже самый строгий надзор не смогли бы помешать тому, что случилось. Книга была выпущена в тираж еще до нашей неожиданной встречи, а, значит, могла попасть в руки к экспрессивным читателям каким угодно путем.

— Я и согласен и не согласен с тобой, Алеша, — крепче прижимая меня к себе, перед тем как уснуть, тихо произнес Марк. — Умом я понимаю, что ты права, и голые факты, которым я привык доверять, говорят то же самое. Но, — он сделал небольшую паузу, словно не решаясь высказать свою мысль, а я, желая быть еще ближе, взять на себя съедающее его смятение, поймала ладонь Марка и положила

под свою щеку. — С тобой я стал фаталистом, — по слегка изменившейся интонации его голоса, я поняла, что он улыбается. — И я знаю, что любые события, даже те, на которые мы не можем повлиять, неслучайны. Они словно показывают нам, идем ли мы правильной дорогой, или спутали указатели и заблудились. И то, что произошло сегодня, четко дает понять, что мы с тобой зашли не туда. Совсем не туда. Мы неправильно жили все это время, Алеша. Нервотрепка, усталость, эти переезды, перелеты — на них можно наплевать. Но когда случается такое… Нельзя делать вид, что все нормально. Нужно честно принять свои ошибки и менять жизнь, немедленно. Иначе дальше будет только хуже. Потому не пытайся остановить меня, даже если тебе покажется, что я что-то делаю не так. Это раньше я ошибался. Теперь все будет правильно.

Глава 11. Решение

Но, как оказалось на следующее утро, это были далеко все сюрпризы, с которыми нам пришлось столкнуться. Уверенность Марка в том, что с ситуацией можно справиться, разлетелась вдребезги, едва мы увидели утренние новости.

Лента сообщений рябила от ссылок на ежедневную газету, которую Марк специально вышел купить в ближайшем киоске. На первой странице жирными буквами был выведен броский заголовок: «Книги-убийцы: кто виноват и что делать?» Подзаголовок-анонс был не менее обличающим — «Адвокат известной писательницы, чья книга едва не стала орудием убийства, утверждает, что в трагедии виновны сами жертвы и любые претензии к его подзащитной не имеют основания. Остается спросить, если писательница так уверена в своей непричастности, зачем она наняла адвоката? Что это — попытка оправдаться перед собой или устоять перед судом общественности, который подчиняется только одному закону — закону совести? Удастся ли скандальному автору избежать наказания? Или она, все же, извинится перед родителями детей, которых едва не убила?»

Неизвестно, кто из нас воспринял новый виток скандала болезненнее — я или Марк. После прочтения ещё одной статьи, идущей встык, на второй странице, где родители подростков показывали корреспонденту детские фотографии своих чад и вопрошали: «Доколе аморальность будет нормой?» и «Когда же на прилавки вернутся добрые-светлые-чистые книги?» у меня остался только один вопрос — может, действительно, проще извиниться, чтобы прекратить этот балаган?

В том, что конфликтность и так непростой ситуации, раздувается искусственно, я не сомневалась, воспринимая ее уже не как трагедию, а как фарс. Неизвестно, кто стоял за сегодняшней статьей — то ли та самая грозная судья, мать одной из пострадавших, то ли журналисты в тихий информационный сезон, ухватившиеся за тему, которую можно было бы раскачать на пару недель и чем-то забить место на передовице. Меня не интересовал заказчик и режиссер спектакля. Гораздо важнее было определиться с теми шагами, которые нужно предпринять в ответ.

Что именно я должна сделать, чтобы не допустить дальнейшего ухудшения? Ответ на этот вопрос мог дать только Вадим, которого мне не так и удалось услышать вчера, и которого я не видела уже больше недели. Я совсем не знала, как с ним связаться (ведь телефона у меня по-прежнему не было) и даже где он сейчас находится — в городе, в стране ли? Знает ли о случившемся? И если знает, почему молчит? Неужели он, такой сильный и находчивый, не может придумать, как увидеться со мной?

В то самое время, когда я суматошно соображала, что же делать, Марк продолжал молча сидеть за столом, уставившись в газету и пытаясь вникнуть в статью, упрямо не желавшую вписываться в те самые рамки здравого смысла, которые он так любил. Ненадолго отложив издание, он еще раз пробежал взглядом по сообщениям в интернете, после чего, раздраженно свернув все окна, поднялся на ноги и прошелся из одного угла комнаты в другой.

— В какой же гадюшник ты вляпалась, Алеша! — зло бросил он, глядя перед собой немигающим взглядом, за которым, я знала, скрывалась активная работа того отлаженного механизма, которым являлся его мозг. Но, похоже, сейчас даже он не мог выдать адекватного плана действий. — Что за идиоты работают в этих ваших газетах! Зачем подавать информацию из сферы, в которой ни черта не смыслишь? Как можно перепутать представителя и адвоката? Разогнать бы эту шарашкину контору за профнепригодность, чтобы не плодили вранье и дальше… Да только не так это просто сегодня. Вот она, твоя свобода слова, во всей красе! За это вы, журналисты, всегда боролись? За возможность безнаказанно нести чушь, не боясь нарваться на цензуру?