Жилины. История семейства. Книга 2
Шрифт:
Глава 2
На раут в дворянское собрание. 21 Февраля 1913 года
Тут мой папа, подняв, как в школе, руку, слово взял:
– Я вот что ещё хочу рассказать – то, что где-то очень глубоко у меня внутри сидит. Вот уж скоро восемьдесят лет будет, как событие то немаловажное произошло. Я о нём никому, даже жене своей, которой много чего наговорил, не рассказывал. Фимка с Марией да Алевтиной знают, конечно, как им не знать, они же мои родные, а больше ни одной живой души на всём белом свете не сохранилось, кому бы о том событии известно было.
Он помолчал немного –
– Я его всегда вспоминал, когда с фашистскими стервятниками в небе карусели крутил. Особенно когда я сверху, из поднебесья, почти в пике на немца падал, как сокол на добычу.
Таким воодушевлённым отец в последнее время нечасто бывал, годы своё брали потихоньку, всё-таки ему восемьдесят вот-вот стукнет, а тут разошёлся, со стула даже, на котором сидел, вскочил и начал на руках показывать, как он с немцами в небе воевал.
– Так вот, я к нему приближаюсь на расстояние пушечного выстрела и почти в голос кричу: «Врёшь, не возьмёшь, меня тот поцелуй хранит».
Я чуть не подскочил от удивления: неужто у моего отца-однолюба, как я всегда полагал, ещё какая-то пассия в молодости была? А он моё движение уловил и даже засмеялся:
– Да это совсем не тот поцелуй, о котором ты, Иван, подумал. Слушай лучше да помалкивай. И не дёргайся так. Я о поцелуе государыни императрицы говорю.
Но тут его неожиданно дядя Никита прервал:
– Ну, Шурка, ты даёшь. Как это больше ни одна живая душа не знает? А про меня ты забыл? Вот уж кто всё помнит, так это я, вы-то все совсем маленькими были. Фимка старший, и то ему восьми лет ещё не исполнилось – день рождения только через месяц справляли. А уж ты молчал бы совсем – ничего ты помнить не можешь, тебе лишь два года было. В таком возрасте ничего нельзя запомнить.
Его тут же тётя Аля перебила:
– Никита, я тебе как врач могу возразить: сильные впечатления у детей младшего возраста могут так в память врезаться, что ты их оттуда ничем выковырять не сумеешь.
– Ладно, ладно. Спорить не буду, но сами поймите, мне ведь тогда уже семнадцать было, конечно, я лучше всё запомнил. Вот кто мне скажет, как всё это началось? Ефим, ты помнишь?
– Помню, конечно. Приехали мы туда, отец бумагу какую-то протянул, нас пропустили.
– Туда… какую-то… – передразнил его дядя Никита. – Вот у вас у всех именно такие воспоминания. Где хоть это всё происходило, помните?
Ответом ему было молчание.
– Сидите и вспоминайте. Я на минутку отлучусь, вернусь – доложите, – приказал старший брат и побрёл потихоньку в сторону туалета.
Начался шум и гам. Старики стали друг друга перебивать, особенно тётя Муся шумела, а вот папа сидел молча.
Вернулся дядя Никита, уселся поудобнее на своё место, требовательно посмотрел на всех и нахмурил брови. Они у него были совершенно седые, очень густые и сросшиеся на переносице.
– Ну, кто к доске пойдёт? Ты, Ефим, или ты, Матрёна? А может, ты, Марфа, готова? Никто ответить не может. Вот видите? А говорили: «Помним, помним». Ничего вы, голубчики, не помните и помнить не можете. Так, от мамы с бабушкой разговоров наслушались, вот и вся ваша память. А вот я действительно помню. Ну, не так, чтобы мог сказать как вчера, возможно, что-то и подзабыл, всё-таки
Всё это ещё в декабре двенадцатого года началось. Зима снежная наступила, дворники не успевали с тротуаров и проезжей части снег сгребать. Сугробы высоченные выросли, чуть ли не по пояс. Мы все тогда и дома, и в гимназии думали и гадали, что же дальше-то будет. Опасались, что засыпет нас совсем. Я помню, что в шинели на ватной подкладке ходил, такой длиннющей, что она почти по снегу волочилась. Но, что меня до сих пор удивляет, в фуражке. Все вокруг меховые шапки надевают, а мы, гимназисты, в фуражках форсим. И ведь не по нашему желанию или, скорее, глупости так было, а по высочайшему повелению: форма у нас была, государем одобренная, где шапку меховую не предусмотрели вовсе. Если уж очень сильные холода наступали, то уши специальными фетровыми наушниками закрывали, но я их не любил и, как из дома выходил, где мама мне их на голову прилаживала, и из её поля зрения исчезал, тут же снимал, а коли уши замерзали, растирал их руками или грел ладошками. Фуражка моей гордостью была. Я научился так её гнуть, что она издали на офицерскую становилась похожа.
В тот день я после занятий домой вернулся в мундире. Куда-то нас водили, сейчас не помню – в музей какой-то, по-моему, – вот в мундире и велено было прийти. Я ещё не успел переодеться в домашнюю одежду, как батюшка приехал. Обычно он поздно приходил, обстановка была тревожная, и работы в полиции хватало. Но в тот день он вернулся рано. Меня удивило, что он мимо меня прошёл и даже по голове не потрепал, как это обычно делал. Вы все в гостиную выбежали, но и вас он тоже не заметил, или, скорее всего, ему не до нас всех было. Зато, когда на шум мама с бабушкой вышли, он к ним чуть не бросился:
– Палаша, матушка, пойдёмте скорее, что я вам сказать должен. – И они в его кабинет пошли, а мы все к двери приникли, чтобы услышать, что это он им сообщить хочет.
– Дословно, конечно, я не помню, – сказал дядя Никита и даже по голове своей рукой провёл, – но смысл был такой. Получил отец из царской канцелярии приглашение на присутствие в Санкт-Петербурге вместе с супругой на императорском приёме, а затем и на балу по случаю трёхсотлетия дома Романовых. Он был несказанно удивлён. Это было необычно. Когда государь в Москву приезжал, то отца на приёмы, в честь царя устраиваемые, приглашали, но в столицу не звали никогда. А тут позвали, да не только с мамой, а и с младшим сыном, с Шуркой то есть.
Его тут же дядя Фима перебил:
– Погодь, Никита, но мы же тоже все там были вместе с маман и бабушкой. Я это хорошо помню. И царя помню, и царицу.
– Не перебивай старших, Ефим, вечно ты вперёд лезешь, – приструнил его дядя Никита. – Мы все действительно ходили и царя с царицей лицезрели воочию, но это потом, в Москве, было, а тогда батюшку с матушкой и Шуркой в столицу призвали. А с нами всё это позднее произошло, хотя наряды сразу на всех шить стали да нас шпынять, как там себя вести следует. Но… – Он задумался, а затем повторил врастяжку так: – Но это всё позже было. Хотя приглашение на приём в Москве, скорее всего, тогда же пришло, однако я это утверждать не берусь.