Жилины. История семейства. Книга 2

Жестков Владимир

И он снова головой покачал, а потом дальше свой рассказ повёл:

– Отречение царя для армии стало бомбой замедленного действия. Вначале солдаты были в смятении, а затем потихоньку понеслось. Очень много в этом направлении поработали агитаторы: и большевистские, и эсеровские, да, возможно, и германские агенты этим пользовались. Призывы бросать оружие и разбегаться по домам звучали всё чаще. В нашей части такие агитаторы тоже появлялись, но мы же не в окопах вшей кормили, образно выражаясь. Мы пусть и в ближнем, но тылу были, поэтому агитаторы эти легко выявлялись и зачастую самими солдатами из расположения части выдворялись.

Но тут я сам попался. Письмо из дома получил. Когда прочитал, что папеньку в тюрьму посадили,

готов был с шашкой наголо идти его из застенка выручать. Что же это за люди страной управлять вздумали, если таких патриотов, как мой отец, в тюрьмы сажают? Вот эта мысль начала меня всё чаще и чаще донимать. А вскоре ещё одна новость меня просто ошарашила, даже сейчас переживать начинаю. Представляешь, нашу батарею приказали расформировать! На фронте затишье наступило, вот командование и решило не только новых офицеров не присылать, а и меня в запас уволить, я же как вольноопределяющийся в армию попал. Ну а чтоб немного подсластить эту пилюлю, мне за военные успехи пожаловали орден Станислава третьей степени со скрещёнными мечами.

Ещё пара глотков воды. Смотрю, у дядьки моего, хотя внешне он вроде совершенно спокоен, внутри всё, по-видимому, бурлит, вон даже жилы на шее напряглись. Пришлось ему ещё немного передохнуть, и лишь после этого он свой рассказ продолжил:

– К концу мая 1917 года вернулся я в Москву. Там непонятно что творилось. Отец всё ещё в тюрьме сидел, свидания с ним не разрешали. Передачи принимали – и всё, говорили, что и этого довольно. Я разузнал, где Спиридонова находится, и пошёл к ней. Она в это время как раз в Москву приехала. Вообще в 1917 году она на одном месте редко надолго задерживалась, всё по стране металась: то в Москве, то в Петрограде, то на юг отправлялась. И везде выступала, встречалась с разными людьми, в спокойствии совсем не бывала. Шёл к ней как на заклание. Не знаю почему, но мне показалось, что лишь она сможет мне помочь отца из застенков вытащить.

Вот ведь как бывает. Один раз всего удалось мне её послушать, но этого хватило. Убедила она меня практически во всём, хотя признаться следует, что те, кто власть в стране к своим рукам прибрал, меня сами к такому решению подтолкнули. Увидела она меня, узнала, снова руку протянула. Насчёт отца сказала, чтобы я сильно не беспокоился. В тюрьме ничто его жизни не угрожает. Власть скоро сменится, и все вопросы с ним будут положительно решены. Я подумал-подумал да и предложил ей, пока свободен, свою помощь, особенно в поездках. В деньгах я тогда не нуждался, армейское жалование мне должны были платить ещё в течение года, так что «ничего мне не надо, на жизнь хватает». Вот так приблизительно я ей сказал. Она на меня только посмотрела внимательно и головой кивнула. Так я превратился в нечто среднее между личным телохранителем и секретарём. Зачастую она днём где-нибудь выступала, а по ночам мы переезжали из города в город. Оратором она была прирождённым, так владела своим голосом, что даже я, уже хорошо её знавший, каждый раз удивлялся. Она с лёгкостью переходила с какого-то почти нежного, интимного говора на грубый, жёсткий язык толпы. Получалось это так непринуждённо и почти незаметно, что я только диву давался. Лично я всегда её заслушивался: она своей речью то сознание слушателей заволакивала, то как гвозди в снарядный ящик одним ударом вгоняла – редкий мастер слова. Никакой физической близости между нами не было и, что самое главное, быть не могло. Как женщина она меня совсем не интересовала, а ей это, по-моему, и не требовалось.

Тут он снова задумался, как бы соображая, продолжать рассказывать или сворачивать эту тему, уж больно скользкой она даже в 1990 году была. Но потом головой решительно мотнул и вновь заговорил:

– На одном из митингов Спиридонова выступала на пару с Троцким. Тогда я впервые увидел его и был буквально ошарашен: столько эмоций, столько логики и такая аргументированность! Так, как выступал Лев Давидович,

не мог никто. Это я тебе вполне осознанно говорю. Оба оратора призывали к революционным изменениям, оба активно поддерживали позицию большевиков о необходимости немедленного выхода из войны, и я всё больше и больше понимал, что это действительно самый верный путь развития складывающейся в стране ситуации.

Как в Петрограде революция случилась, я не видел, в те дни я по поручению Спиридоновой в Екатеринославе находился. Там за день-другой никаких видимых изменений не произошло, и я в Петроград вернулся.

– Отца почти сразу же выпустили из тюрьмы, – почему-то вздохнув при этом, сказал дядя Никита, – вот я и попросил у Марии кратковременный отпуск, чтобы съездить в Москву и с ним повидаться. Он выглядел так же, как всегда: строгий, подтянутый, я бы даже сказал, молодцеватый. Встретил он меня очень хорошо, хвалил за успехи на военном поприще, но, когда я упомянул, что являюсь теперь членом партии эсеров, только головой покачал, но ничего говорить не стал.

И вновь пауза в рассказе, на этот раз довольно долгая, а на лице у дяди Никиты даже появилась гримаса, которой я прежде у него не видел. Похоже, последнее воспоминание было ему неприятно. Мы оба молчали. Я пытался осознать и как можно полней запомнить всё, о чём он мне рассказывал, а он всё свои воспоминания мысленно перебирал. Наконец дядька правой ладонью по подлокотнику кресла стукнул и заговорил:

– Вернулся я в Питер, а там творится что-то совсем непонятное. Ленин решил столицу в Москву вернуть. Правильное решение, отрицать это бессмысленно. Вся последующая жизнь нашей страны его правоту подтвердила. Не дело, чтобы столица так близко от границы располагалась.

И он даже головой покачал, как бы в подтверждение этой мысли, не прекращая между тем своё повествование.

– Я ровно в момент этого великого переселения прибыл и в первых числах января 1918 года по настоятельному требованию Спиридоновой тоже перебрался в Москву. Туда только что переехала созданная в декабре Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Одним из её руководителей являлся видный эсер Вячеслав Александрович Александрoвич. Был он заместителем председателя ВЧК Феликса Эдмундовича Дзержинского. Я протянул Александрoвичу письмо, подписанное Спиридоновой, он его мельком проглядел и только пару вопросов задал:

– Офицер? Непосредственное участие в войне принимали?

Когда узнал, что я награждён орденом Святого Георгия, очень воодушевился, вскочил со стула, обежал стол и крепко, по-мужски пожал мне руку.

– Такие люди, как вы, нам очень нужны: образованные, мужественные, имеющие опыт участия в боевых действиях, – разразился он целой речью.

Надо отметить, что все они, те, кто к власти стремился, были отменными болтунами. Их, как говорится, хлебом не корми, только дай собственными надуманными или от других таких же крикунов заимствованными идеями воздух сотрясти. Но умели они, и этого у них не отнять, своими проповедями почище, чем попы в церкви, народ баламутить. Александрoвич именно из таких был. Своих мыслей немного – по крайней мере, я их у него не шибко заметил, хотя почти полгода с ним регулярно встречался и наслушался его по самое горло. В основном он или черновскими лозунгами пользовался – был в то время такой главный идеолог эсеровский, – или у Спиридоновой их заимствовал.

В тот день, при знакомстве, он несколько минут письмом Марии, которое я ему дал, размахивал. Потом заметил, что в руке что-то держит, замолчал, ещё раз его перечитал, теперь уже не торопясь, и задумался. Смотрел в мою сторону, но меня, судя по всему, не видел. Затем спохватился и даже улыбнулся, видно, ему в голову любопытная мысль пришла:

– Слушайте, товарищ, а давайте мы вас в создаваемый военный отдел порекомендуем, а пока он ещё официально не организован, я вас в боевую группу товарища Попова направлю. Так…