Жирандоль

Бориз Йана

Вместе с первыми заморозками стали слышнее подвывания одичавшего голода. Курская губерния из почти семнадцати миллионов пудов хлебных излишков поставила по нарядам центра только сто шестнадцать вагонов, то есть чуть больше ста тысяч пудов, а частные хлеботорговцы вывезли аж четырнадцать миллионов. И это не обращая внимания на майский декрет, подтверждавший государственную монополию на хлебную торговлю. До Курска доходили совсем страшные слухи: в голодающей Калужской губернии крестьяне получали на руки по два-три фунта хлеба в месяц, в Смоленской голодная толпа расстреляла военный совет. Что мог сделать Сенцов? В семье наследственного хлеботорговца никогда не знали голода. Уж чего-чего, а хлебушка всегда пекли вдоволь и еще про запас: и крендели, и прянички, и ржаные кислые булочки, и сладкие куличи с изюмом. Отец

брал маленького Платошку с собой на мельницы, и там нескладеныш купеческого роду видел стены и лабиринты из мешков с мукой, золотые горы зерна, слушал непрекращающийся гул жерновов, в нос набивалась белая пыль и в любом закутке находилась приветливая рука, протягивающая хрустящую горбушку с солью или золотистую лепешку. Как могло произойти, что в богатейшей житнице не стало простого хлеба? Наверное, советская власть – никудышняя хозяйка, раз до такого довела. Хлеб никогда не считался за полноценный обед. Яйца, мясо, молоко, птица – вот из чего складывалась сытость. И рыба – жирно-мясные щуки, белый амур или налим, а не всякая мелочь сродни ершикам и пескарям. Овощи со своей грядки вообще не сходили за кормежку. Теперь все переменилось: гнилая капуста шла за первосортное угощение, горстка пшена делала праздник, а курятину можно было понюхать только во сне. Памятуя, что Липатьев наказал заботиться о Пискуновых, Сенцов раздобыл осенью несколько мешков муки, проса, пшена, картофеля. На этом все. Яйца впрок не запасались. Еще удалось выменять шматок соленого сала, но это уже заслуга Дорофеи Саввишны. У ней тоже в подполе теснились мешки с крупой и бочки с капустой. Все готовились к голодной пакостной зиме. Платон внес свою лепту в материн погреб, поэтому рассчитывал подкармливать Ольгу, у которой вечно руки не доходили до мелкобытовой канители. Она и ела-то как птичка, могла целый день щипать семечки с подаренного еще в сентябре подсолнуха, и все. Зато в работе своей ни одной мелочи не упускала, ни про одно сказанное слово не забывала. Зная за ней такую щепетильность, любовник побаивался слишком часто талдычить про брак, но ждать без определенного срока становилось уж чересчур тоскливо, поэтому на Рождество он припер ее к стенке:

– Мать старая… Тут такая акробатика, что ей хочется перед смертью внуков понянчить. Надо жениться. Решай вопрос со своим татарином.

– Хорошо. – Ольга похудела, от этого глаза стали еще больше, еще ярче, а губы припухли, призывно выпятились, он не удержался и прилип к ним, вроде как в благодарность за уступчивость. – Я тоже хочу родить, – закончила она, с трудом оторвавшись от залепившего рот поцелуя, – но я могу и так, без женитьбы. То есть могла бы… Что-то не получается. Я уж и до доктора ходила.

– Как так? – Он насторожился, в сценарии счастливой семьи обязательно наличествовали дети, как же без них.

– Непонятно. Какие-то болезни женские, наверное, застудилась, пока бегала от жандармов.

– Так надо ж лечиться! Олюшка! Революция никуда не денется, а возраст придет, от него не убежишь. Брось все и иди к лекарю.

– Пойду, – она погрустнела, – непременно. Вот съезжу в Москву, оттуда в Сибирь, получу развод, приеду и сразу лечиться. Раньше никак.

Этот график его не совсем устраивал. Получалось, что она станет его женой, а потом начнет лечиться. А вдруг не сложится? Как тогда? Он ломал голову и решил прямо перед венчанием обговорить перспективу приемных деток. Чтобы потом не спорить. А если откажется? На этот вопрос отвечать не хотелось: сильно прикипел к Ольге сердцем и тем, что пониже, но жизнь – она одна, и тратить ее на революции и войны – категорически плохая акробатика. Уже половина прошлепала как попало, теперь точно пора заводить дом и деток. В общем, если невеста откажется от приемных детей, туда ей и дорога.

Зима растопырила голодные руки. В январе 1919 года Сенцов посадил свою почти невесту в задымленный вагон московского поезда, ревниво оглядел широкоплечих удалых попутчиков в несвежих гимнастерках и дежурно помахал беззащитно раскрытой ладошкой. Хотел поехать с ней, но его не отпускали дела: красномордый Прутьев запил по-черному, и вся докука со снабженческими подводами легла на Платоновы плечи. Ольга уехала, а он оказался лицом к лицу с нищетой. Все, что раньше благоухало, чванливо вываливалось из закромов и масляно блестело, теперь скукожилось, потускнело, облупилось: и давно

не крашенные карнизы, и дырявые крыши, и разъехавшиеся по сторонам, как ноги старой кобылы, ярмарочные ряды, отодвинутые железным плечом новой власти, чтобы протащить реквизированный обоз. И глиняные чашки с горсткой разваренного проса глядели совсем не так, как со сдобренным маслом пшеном на молоке или рассыпчатой гречей со сливочным желтком посерединке. И унылая хлебная корзинка покривилась, повыпускала вкривь и вкось голодную бересту в охоте за сбежавшими пшеничными караваями. Скотники разом обветшали, сиротливо прикрывали обглоданными жердинами пустое нутро, только в курятниках кое-где теплилась жизнь, намекая о своем присутствии бедненьким «кукареку».

У Тони от скудного рациона пропало молоко, Екатерина Васильевна продавала одну вещь за другой, но особо желающих понежиться в поношенной шубейке или пощеголять с кружевным зонтиком не находилось. Платон вызвался добровольцем стоять с четырех утра в ожидании деревенской подводы с молоком, клянчить крынку и бежать за отсыревшей крупой в соседний погреб. Каждый вечер он по привычке заходил к Ивану Никитичу отчитаться по торговым делам и слышал надрывный плач Васятки. Антонина редко спускалась в гостиную, он слышал только легкие шаги над головой и едва различимый мотив простенькой колыбельной. Да, Ольга бы не так спела. От ее голоса серванты выпрямились бы по стойке смирно, а половицы заскрипели бы в такт.

Сенцов регулярно интересовался, как дела на фронте у Липатьева, получал вдохновляющий ответ, оставлял что-нибудь из съестного и принимался нудно докладывать, как и чем занимался весь день в лавке. Перед сном, зарисовывая привычными штрихами, по памяти, то льва со стершимся скособоченным ртом, то изумрудную брошку, то вензель из буквы «ш» со стрелой, он мечтал об Ольгиных объятиях, об отзывчивых горячих грудях и наливных крепких ягодичках, надеялся, что она уже в Сибири, вот-вот вернется и с размаху впечатается в него, опьянит дыханием, потянет шаловливую руку к его ширинке. Но из вечерних развлечений у него оставались только тетрадка и карандаш.

В лавке стало скучно: сапоги давно раздали, табак отправили на фронт. Теперь каждый день превратился в ожидание: утром что-нибудь привезут, надо сразу распаковать и разослать. Ни дня простоя. Под страхом расстрела. Случалась и мука, и сухари, но то вообще под надзором винтовок. И табак попадался – некачественный, сыроватый. Да какая разница? Это же не на продажу, а на фронт, бесплатно. «Вот так они ко всему относятся, – думал Сенцов, выметая чужой непослушный мусор из-под прилавка, – не за деньги, и так сойдет. Эх, хозяева!»

В начале февраля Тоня слегла с лихорадкой, а через неделю и малыш, белобрысый большеголовый одуван. Екатерина Васильевна металась, прыгала по лестнице с ковшами, притирками и молитвословом. Иван Никитич с хмурой гримасой сидел у окна, пожертвовавшего делу революции алые бархатные занавески и теперь бесстыдной черной дыркой заглядывавшего вглубь семейной беды.

– Что доктор говорит? – шепотом спросил Платон у Екатерины Васильевны.

– Да что он скажет? Питание нужно хорошее.

– Это-то нам и без него известно.

– А то… – Она зябко пожала плечами под толстой шалью: с дровами тоже было трудно, приходилось экономить.

– Я дров раздобуду… Вы не жалейте… для Антонины Ивановны и малыша.

Дров он не добыл и вообще никуда не ходил, потому что через час прибежал, расплескивая панику, Пискунов и потребовал ключи от лавки. Платон пошел вместе с хозяином. Иван Никитич шарил по пустым полкам, принюхивался к пустым коробкам, трогал чужое, пахнувшее опасностью железо. Это Прутьев притащил зачем-то кузнечное добро.

– Еду нужно раздобыть во что бы то ни стало. Ищи, кому прилавок нужен, или окна, двери. Все отдам. Мне внука надо кормить.

– Окна? Двери? – Платон прищурился. – Иван Никитич, тут такая акробатика… Вроде они уже и не ваши… Вроде бы… А, какая разница, все равно никто не сменяет на продукты.

Пискунов запальчиво махнул рукой, схватил в охапку тяжелую, но пустую кассу с рифлеными буквами на полукруглом фасаде и выбежал в ночь. Платон подумал и тоже вышел. К утру Иван Никитич спал голодный и холодный у себя в кабинете, поставив рядом с рабочим столом так и не востребованную кассу, а Платон вернулся с мешочком муки и гречки: одолжил у матери, хоть там и совсем немного оставалось.