Жирандоль

Бориз Йана

– Да-да, не тронь ее. – Сенцов вышел и опустился на крыльцо: он не знал, как сказать Тоне.

– Или давай я сам… все-таки. – Сзади незаметно подошел Абылай, сел рядом, закурил.

– Какая разница? Кто бы ни сказал, весть-то одна. Ничего не поменяется.

– И то верно. – Председатель забычковал окурок коньком-горбунком.

Платон тяжело поднялся и поковылял к дому. В венчальной клятве, которую они с Тоней никогда не произносили, говорилось: «Быть вместе в горе и в радости». Значит, надо нести свинцовый лист бумаги самому, надо подставлять плечо и заваривать пустырник.

Курск освободили, и в войне случился перелом, фриц явственно попятился к границе, но это уже не радовало. Сенцовы забыли про свой город, оплакивая сына. Почему Бог такой злой? Что ему стоило смилостивиться

и позволить им дальше ждать своего Васятку, чтобы не лежал он где-то под банной мочалкой мерзлой травы, а спешил к матери? Что такое город? Просто кварталы битого кирпича. Разве можно этот легковесный груз сравнивать с тихим посапыванием во сне, с теплыми руками, сжимавшими твои собственные, заледеневшие, с любовью? Не города нужны, а люди. Вот казахи, например, сотни лет кочевали с юртами на верблюдах, обходились безо всяких городов – и ничего, вполне счастливыми рождались и умирали.

Тоня целый год не могла прийти в себя: застывала с остекленевшим взглядом, путала соль и крупу, забывала топить печь. В конце концов подраставшая Катюха и не прекращавшаяся ни на день работа вернули ее на землю. Теперь Сенцовы ждали писем от Айбара, его серые треугольники как будто связывали их с фронтом, делали причастными к грядущей победе. Оказалось, что совсем не ждать писем, не бояться и не дрожать при виде малолетней почтальонши еще хуже. Лучше страдать, но ждать.

Айбар строчил много, безграмотно и бестолково. У него не оказалось других корреспондентов, кроме Сенцовых, а на привалах писала вся рота. Бойцы держались за письма из тыла, как за ниточки. Если ты получаешь письма, тебя кто-то ждет, тебе нельзя умирать. Он негодовал, что Ак-Ерке не присылала хоть пару строчек. Уже много раз отправлял треугольники и к ее матери, и к сестре – все впустую. Он списывал ее немоту на дремучесть, неграмотность, по-русски слова на бумаге складывать трудно, а по-казахски она и вовсе не умела. Жена всегда казалась недалекой, но милой, притягательной. Он ее не за ум и дальновидность взял, а по зову чресл. Это нормально в юности, но теперь-то, когда война и голод, когда его уже осудили, едва не похоронили и опять могли убить каждую минуту, вроде бы пора повзрослеть. Если с ней что-то случилось, должны бы дать знать, если не хочет о нем помнить, боится гонений от власти или презирает – достаточно двух строчек. И все, он больше не станет докучать. Но молчание рождало всякие домыслы, обидные и тревожные.

Сам он сильно помудрел в окопах, русские и прочие товарищи, ученые, многие с институтскими дипломами, совсем иначе смотрели на жизнь, на роль каждого существа в круговороте солнца и планет. Много интересного узнал он об истории, без устали вращающей свой военный барабан: на кого упадет стрелка, тому и в бой. Наслушался о русском царе, которого убили, о реформах, которые трагически запоздали, о первой войне, которой он не застал. Потихоньку, лежа в землянке, вскрыл собственное нутро, понял, почему хотел жениться, а почему убирать урожай, увидел другими глазами мать и ее судьбу, спросил себя честно про отца.

Комвзвода, степенный Ильин, почти кандидат наук и почти дважды разведенный, однажды на привале в Польше похвалил его:

– Ты молодчина, Байкулаков, умеешь учиться.

– Как это?

– Не принимаешь все на веру. Таким оставайся. Все проблемы человека в голове, и все радости – в ней же. Если будешь осмысливать поступки, остерегаться ошибок, то избежишь разочарований. Главное – не нарываться самому, а если судьба подлянки подкинет, то своевременно разглядеть и посторониться.

Айбар ничего не понял, долго думал, хотел снова допросить комвзвода, но того убили. На его место назначили горластого Игоря, и философские беседы спрятались в походные мешки. Только в самом конце войны, в 1945-м, он осмыслил сказанное покойным Ильиным: надо делать лишь то, в чем уверен, не принимать на веру чужих доводов.

Домой он вернулся зимой, после Германии пришлось еще поперебирать морщинистые складки земли: повоевать в Праге, попугать остатки самодеятельных партизан в Белоруссии. Там его задело шальной пулей из обреза, и военврач постановил, что поход завершен.

Мирная зима за окном поезда дисциплинированно расстелила

ровную степь, похожую на ледовый каток в будапештском парке, гладкую, наутюженную старательной метелью. Ни единой соринки на огромном полотне, ни торчащей стерни, ни печного дымка, ни заячьих следов – просто белое небо, спящее озеро. Кто говорил, что степь как саван или простыня, тот никогда ее не видел. У простынки есть край, а у степи нет, она убегала за горизонт с обеих сторон, и будто не поезд катился по рельсам, а лодка плыла по морю. Три года не видел он родного края и теперь понял, что слово «простор» нельзя применять ни к чему иному. Лес – это богато, красиво, города – это нарядно, затейливо, но простора там нет, душе негде расправить крылья, она не взлетит и не запоет. Для души есть только степь, могучая, безмятежная, умевшая дарить и покой, и силы, и мудрость.

Поезд ненадолго выкинул его в Акмолинске и сразу повез к Бурабаю, к Ак-Ерке. Поросшие величавыми соснами горы, сказочные, беззастенчиво протыкавшие голубизну неба, – это тоже керемет, но покой дарила только степь. Он смотрел в любовно расписанное изморозью окно и не верил, что скоро увидит жену, сына, что дожил до них. На предпоследнем, прибрежном кусочке пути повезло с попутными санями. Озеро лежало голубоватой географической картой с тропками границ и лунками населенных пунктов, заиндевелые штыки камыша чутко сторожили покой. Возница скрипучим «тпр-р-р» остановил лошадь возле рыбьего скелета тополя на развилке: дальше два километра пешком. Снег проваливался под ногами, поэтому Айбар пошел по льду, несколько раз поскользнулся, упал, больно ушиб раненое колено, но на пухляк не вернулся – так быстрее. Новости застигли его у крайней избы, где остановился на перекур:

– Ты в какой дом, балам? [135] – словоохотливый аксакал протянул за папиросой попорченную экземой кисть.

– К Батырхановым. Моя Ак-Ерке здесь войну пережидает.

– А! Так… так… Она вернулась еще прошлым летом.

– Откуда вернулась? – Айбар вгляделся в тыквенную кожу, болячки налипли к ней лоскутами старой газеты. – Возьмите всю пачку, ата [136] . – Он протянул старику полупустую коробку трофейных австрийских.

135

Балам – сынок (каз.).

136

Ата – дедушка (каз.).

– Ай, рахмет, балам, уважил шала. – Глаза старика масляно заблестели. – А келин что? Келин пожила у Рахимбая и назад прибежала.

– У… у какого Рахимбая?

– Ты не знаешь разве? Знатный бай, большое стадо. Его сын председателем в «Красном Октябре».

– Как… Каким председателем? Как пожила?

– Так Рахимбай-то овдовел, вот и взял себе молодуху. – Аксакал с удовольствием затянулся, посмотрел на собеседника и осекся: – Твою, что ли, получается?

Айбар промолчал, на глаза наплывали красные полоски, как в госпитале. Услышанное не вмещалось в грубую фронтовую шинель, пришлось ее расстегнуть, подышать морозом. Он протянул руку к старику, взял пачку папирос, закурил новую.

– М-м-м… м-м-м… – Айбар мычал, пытаясь сложить из ярости и разочарования какое-нибудь приличное слово, но таких долго не подворачивалось. Он докурил вторую и наконец выдавил: – А что с Рахимбаем? Почему вернулась-то?

– Так похоронили его прошлым годом. Дети и погнали токал взашей, получается. Пока жив был отец, терпели, а потом – саубол, айналайын [137] . Теперь опять коз доит и конский кизяк собирает… А ты, получается, прямо с фронта? Вот как, балам… – Старик помолчал, докурил папиросу до самого донышка и с сожалением утопил окурок в праздничном снежном колпаке вбитой стоймя жердины. – Ну я пойду? Храни тебя Аллах!

137

Саубол, айналайын – прощай, дорогая (каз.).