Житие маррана
Шрифт:
Франсиско исполнилось тридцать пять лет. Он носит как фамилию матери (Мальдонадо), так и фамилию отца (да Сильва). Несколько месяцев назад ему пришлось перебраться в Консепсьон, город на юге Чили, чтобы спастись от когтей инквизиции. Впрочем, инквизиторы все равно настигнут свою жертву, переезд лишь усложнит им задачу. На самом деле, Франсиско больше не хочет скрываться, быть вечным беглецом, как дед и отец.
Сон его стал беспокойным и чутким. Он чувствует, что должно произойти — не этой ночью, так следующей. В голове рождаются разные планы, один наивнее другого. Нет, все это пустое: рано или поздно ему придется встретиться с инквизицией лицом к лицу.
Снаружи слышится какой-то шум. Предчувствия становятся явью. Вероятно, там,
3
Ибатин притулился у подножия горы. Облака цеплялись за ее вершину, и влага стекала по склонам, превращая окрестности в сказочные джунгли посреди бесплодной выжженной равнины. Чтобы добраться до этого оазиса, дону Диего пришлось следовать путями, которые когда-то, много веков назад, проложили инки и по которым позже брели отряды конкистадоров, движимые самоубийственной мечтой о заветном городе, где стены домов из серебра, а крыши из золота. Того города они не нашли, но основали другие — например, Ибатин (Сан-Мигель-де-Тукуман) у реки, рокотавшей в ущелье Португальца и прозванной Рио-дель-Техар, Черепичной рекой, поскольку на ее берегу построили черепичную мануфактуру. А вот в честь какого португальца нарекли ущелье, неизвестно; когда дон Диего Нуньес да Сильва прибыл в те места, название существовало уже давно.
С самого начала обителям Ибатина приходилось противостоять двум угрозам: буйной природе и индейцам. Из сельвы доносился рык пум, этих американских львов, меж крутых берегов рокотала река; в дождливый сезон притоки ее вздувались, и она превращалась в злобное ревущее чудовище, которое однажды подобралось к самому порогу собора.
Городок окружал частокол из толстых бревен. Все держали в домах оружие, в стойле — непременно хоть одного коня и пребывали в постоянной боевой готовности. Ненадежные укрепления нужно было обходить дозором. Раз в два месяца это делал и дон Диего, а маленький Франсиско с гордостью наблюдал, как отец готовится заступить в караул: чистит аркебузу, пересчитывает пули и надевает шлем на медно-рыжую шевелюру.
На центральной площади Ибатина пересекались главные улицы, за частоколом переходившие в дороги, которые вели на север, в Чили и Перу, и на юг, в пампу. Жизнь здесь била ключом: дребезжали телеги, топотали мулы, мычали буйволы, ржали лошади и отчаянно препирались торговцы. Посреди бурлящего моря людей, животных и повозок высилась виселица, именовавшаяся древом правосудия. Она была средоточием всего городского устроения, утверждала право Ибатина на существование и стояла на страже его благополучия. Крепко сколоченная — «именем короля!» — виселица узаконивала присутствие и действия колонистов. На ней казнили, возле нее же били плетьми. Осужденного с петлей на шее вели на эшафот в сопровождении стражников. Глашатай объявлял толпе его преступление, и палач брался за дело. С мрачной гордостью виселица выставляла напоказ свою добычу, горожане злорадно глазели на бездыханное тело, а труп тихонько покачивался, словно передавая живым привет из преисподней, и болтался на веревке в назидание народу, если только не случалось какое-нибудь торжество — тогда его приходилось снимать раньше положенного срока. А причин для торжеств имелось немало: рождение принца, коронация, вступление в должность важных чиновников. Воскресенья и церковные праздники, например дни особо почитаемых святых, также ни в коем случае нельзя было осквернять казнью. Разумеется, смерть преступника тоже являлась своего рода праздником, но все же Ecclesia abhorret a sanguine[9], а доброму христианину следует воздавать кесарево кесарю, а Божие Богу.
Собственно, на площади всегда было на что посмотреть. То красовался повешенный, которым вскоре начинали живо интересоваться мухи, то шумело народное гулянье. Иногда устраивали корриду, но чаще — молитвенные шествия по самым разным поводам: для защиты от наводнения, от эпидемии, от засухи, от проливных дождей, от нападения индейцев кальчаки или же в благодарность за обильный урожай. Тогда по площади проходили монахи всех четырех орденов — доминиканцы,
Впрочем, этот краткий рассказ был бы неполным без описания кабильдо, городского совета, здание которого занимало одну из сторон площади. Тщательно выбеленные стены, блестевшие, как снег на горных вершинах, окружали неизменный внутренний дворик. В центре его стоял колодец, облицованный нарядными изразцами. А напротив кабильдо высился собор. Вот они, две власти, спорившие за господство над Ибатином, над провинцией Тукуман, да и над континентом в целом. С одной стороны власть земная, с другой — небесная. И если первая простиралась лишь до кровожадной виселицы, то вторая распространялась на все церкви и монастыри. На эшафоте царил кесарь (даже еретики, приговоренные к смерти церковным судом, передавались в руки светским властям), а в церквях владычествовал Бог. Соперничество их не прекращалось, ибо Господь вездесущ, но и кесарь желает быть равным Богу.
На соседних улицах располагались монастыри и принадлежавшие им храмы. Церковь мерседариев уступала по высоте храму францисканцев, к которому к тому же была пристроена богатая часовня. Иезуиты не желали отставать и возвели крестообразный храм длиной в сорок метров с кирпичными стенами, беленными внутри, а снаружи облицованными камнем. Пол выложили керамической плиткой, крышу покрыли черепицей, соорудили пышный алтарь, а амвон изукрасили самым чудесным образом. Было очевидно, что они готовы всеми силами отстаивать позиции Общества Иисуса[10].
? ? ?
Франсиско отодвигает железный засов. Едва дверь приоткрывается, в дом вламываются незваные гости, думая, что хозяин испугается и попробует вновь запереться. Но Франсиско невозмутимо ждет. Солдатам приходится умерить пыл: золотистый свет фонаря выхватывает из темноты высокую фигуру статного мужчины, исчерна-синие тени ложатся на спокойное лицо, на широкие плечи. Стражники в растерянности замирают, кажется, забыв, зачем явились.
— Вы Франсиско Мальдонадо да Сильва?
— Да.
— Я Хуан Минайя, старший альгвасил инквизиции. — Он тычет лампой Франсиско в нос, словно хочет подпалить его. — Назовите свое полное имя!
Ослепленный Франсиско удивленно спрашивает:
— Зачем? Вы же сами только что его назвали.
— Назовите свое полное имя! — рявкает альгвасил, преисполненный служебного рвения.
— Я Франсиско Мальдонадо да Сильва.
Хуан Минайя, удовлетворившись ответом, медленно опускает лампу, по стенам скользят зловещие блики.
— Именем святой инквизиции, вы арестованы! — напыщенно произносит он.
Солдаты хватают Франсиско за руки и крепко держат, ведь обычно их жертвы пытаются сопротивляться.
Но Франсиско и не думает бежать. Странное дело: в этот роковой момент перед мысленным взором почему-то встает Ибатин времен его детства. Он слышит, как звенит река Техар, видит часовню святых покровителей города [11] , вспоминает шумную площадь, заснеженные вершины гор и пышную растительность на склонах, каретную мануфактуру и апельсиновые деревья, посаженные отцом. А также полки, уставленные книгами.