Житие маррана

Агинис Маркос

Руки обгорели до кости, не осталось ничего — ни мышц, ни сухожилий, ни вен. Только две черные культяпки. В обители поднялся переполох. Искалеченного монаха перенесли в лечебницу. Растолкали Мартина, разбудили аптекаря и слуг, подняли на ноги всех. По двору с воплями и молитвами бестолково заметались черные тени. Кто-то звал собратьев, кто-то бил себя в грудь и кричал теа culpa. Мартин оказал Мануэлю Монтесу первую помощь, но пульс прощупывался еле-еле: было ясно, что несчастный одной ногой в могиле.

Франсиско немедленно кинулся к своему благодетелю и увидал страшную картину, тощие предплечья заканчивались обугленными головешками. Мартин утверждал, что так мог поступить только настоящий святой.

— Какая жалость, — проговорил Франсиско, брезгливо поморщившись. — Ведь этими руками он еще мог бы сделать немало добрых дел.

—

Святой, просто святой? — повторял Мартин, приподнимая обгорелые культи и покрывая их мягчительной мазью.

— Безумец! — резко возразил Франсиско.

— Нет, — замотал головой Мартин. — Подобный вызов собственной плоти очищает душу от грехов.

— Не потеряй он сознание, спалил бы себе руки по самые плечи. А там и голову. Какая глупость!

Мартин в ужасе уставился на юношу.

— Что ты мелешь, безмозглый еврей! Вдруг этот великий праведник услышит тебя!

— Едва ли. Бедняга, считай, уже на том свете.

— Как ты не понимаешь! Господь смилостивился и погрузил его в забытье, — взгляд Мартина пылал гневом. — Лучше заткнись и помоги мне наложить повязку.

Франсиско размотал длинную полосу ткани и стал оборачивать ею обожженную конечность. Они работали в тягостном молчании. Потом уложили страждущего на кровать и подсунули под голову подушку.

Распрямившись, Мартин пристально, со слезами на глазах воззрился на Франсиско. На лбу у монастырского цирюльника блестели капельки пота.

— Что с тобой?

Мартин закусил губу.

— Пожалуйста, прости меня. Как я только посмел тебя оскорбить!

— Да ладно, бывает.

— Умоляю, прости!

— Да прощаю, прощаю.

— Спасибо. Ты же не виноват, что родился евреем, — Мартин с трудом сдерживал рыдания. — А сам-то я кто? Грязный мулат, нечестивец… Даже у постели нашею святого собрата не смог обуздать свою подлую натуру

— Ты чересчур строг к себе.

Мартин сжал Франсиско запястье. Лицо его оживилось:

— Если хочешь, возьми плетку и отхлещи меня как следует!

— Что?!

— Пожалуйста, прошу тебя! Я проявил несдержанность и теперь заслуживаю наказания. За мои грехи умер отец Альбаррасин. За мои грехи пострадал брат Мануэль.

Франсиско отдернул руку. Голова шла кругом от выпитого, прочитанного и пережитого Савл и Павел отчаянно спорили, тело Исидро Миранды превращалось в зловонную громаду, брат Мануэль истязал себя. А теперь еще и Мартин предлагает ему стать палачом! Он отер лоб рукавом, молча выбежал в угольную темень двора, но тут же уперся взглядом в лица монахов, которые стояли под дверью и истово молились. Юноша попытался протолкаться сквозь плотную толпу, но не смог.

Вдруг желудок точно клещами сдавило. Жгучая горечь подкатила к горлу, и Франсиско вырвало прямо на рясы богомольцев.

84

Крысы, населявшие келью, давно привыкли к присутствию постояльца. Они шастали по стенам и перекрытиям, обозначая границы своих владений. Висли на тростниковой крыше, проносились по земляному полу, но не обращали никакого внимания на человека. Не бегали по его телу и не царапали коготками лицо, как в первую ночь.

Так что вовсе не грызуны мешали Франсиско спать. В беспокойную дрему прокрались тревожные воспоминания о недавних потрясениях. Обгоревшие руки Мануэля Монтеса еще дымились, скрюченные черные пальцы в пепельных прожилках, сочась кровью, тянулись к его заплаканным собратьям. Вдруг среди чернорясников возникли два персонажа в старинных одеяниях. Их уста открывались и закрывались, точно рты марионеток. Оба цитировали Священное Писание с превеликой точностью, но с полным отсутствием логики. Они спорили, а точнее, разыгрывали спор: старый, немощный Савл выстраивал рассуждения так, чтобы молодой, но мудрый Павел мог их опровергнуть. И когда Павлу не хватало убедительности, его дряхлый оппонент нарочно поддавался, словно только и мечтал оказаться на щите. Один стремился к поражению так же страстно, как другой — к победе. Потом Франсиско пробуждался и вновь возвращался мыслями к несчастному брату Мануэлю. А что, если он умрет? Кто похлопочет за него в университете?

Пока юноша метался между сном и явью, в оконце забрезжил слабый свет. Стояла глухая ночь, и Франсиско, разлепив наконец веки, завороженно смотрел на него, точно Моисей на неопалимую купину, ожидая внезапного озарения. Но услышал не глас Всевышнего, а мерные удары и приглушенные стоны.

Совестливый Мартин решил истязаться прямо у стены его кельи, показывая тем самым, как страстно жаждет искупить свою вину. Оскорбил человека, назвал евреем, значит, получай!

Франсиско в панике зажал уши и зажмурился, но перед глазами тут же встали обугленные культяпки брата Мануэля, а в мозгу снова зазвучал наигранный спор между Савлом и Павлом.

Юноша знал, что монастырский цирюльник подвергает себя бичеванию каждые две недели, а когда обитель оставалась без настоятеля, то и чаще. После повечерия, когда братия удалялась на покой, Мартин запирался у себя и предавался молитве. Постепенно и душа его, и тело словно разделялись на несколько частей, и каждая жила своей собственной напряженной жизнью. Глаза мулата наливались кровью и горели, мышцы натягивались как канаты. Он раздевался до пояса, отодвигал к стене дощатые носилки, которые служили ему для спанья, а всем прочим — для переноски трупов, и снимал со стены цепь со стальными шипами. В такие минуты монах был и собой, и не собой. Темнота, оторванность от мира и внутренние борения фантастическим образом позволяли ему пребывать сразу в нескольких ипостасях. Рука, сжимавшая цепь, становилась рукой отца и безжалостно карала ублюдка, посмевшего набиваться в сыновья. «Чертов мулат!» — кричал родитель и с ненавистью обрушивал на смуглые плечи удар за ударом. Вместо белого ребенка мать произвела на свет бурую жабу. «Черномазый! Паскуда! Идиот!» Проклятия распаляли ярость. В одном теле было два человека: страдающий, сломленный Мартин и его отец — великолепный и грозный. Плечи принадлежали жалкому отщепенцу, десница же — гордому дворянину. Уста то растягивались в высокомерной улыбке, то извергали проклятия. По израненной спине текла презренная негритянская кровь. Но в груди билось сердце идальго Хуана де Порреса, волей испанского монарха оказавшегося в Западных Индиях.

Превращался Мартин и в лютого работорговца, который охотился на людей в Африке и нещадно лупцевал пойманных, чтобы подавить сопротивление. Где-то глубоко в душе мулата все-таки тлели и опасная тяга к свободе, и склонность к бунту — их во что бы то ни стало следовало погасить, выбить вон. «Получай, упрямая бестия! Вот тебе, грязный негр!» Монах перевоплощался в чудовище, безжалостное к слабым, но готовое лизать сапоги сильных. Кожа на спине лопалась, летели брызги крови.

Отцовская десница и рука работорговца не знали ни устали, ни пощады, пока обессиленный Мартин не валился на пол. Дикарь, обитавший в его плоти, был повержен, наступало облегчение. Отдышавшись, он вставал на карачки, потом с трудом поднимался, цепляясь за стол или опираясь на свое дощатое ложе. Вешал цепь на место, покрывал истерзанные плечи грубой власяницей и выходил во внутренний двор. Ночная прохлада нежно касалась разгоряченного лица. У колодца пели лягушки. В полной темноте Мартин плелся в капитулярный зал — дорогу туда он мог найти хоть на ощупь. Открывал дверь осторожно, стараясь не разбудить монахов, крепко спавших в своих кельях, и преклонял колени перед образом Спасителя. Все, теперь можно передохнуть.

Но в мозгу зарождалась и крепла, постепенно наливаясь пламенем, мысль: а ведь его рука могла бы быть рукой римского стражника, истязавшего святое тело Христа. Подражание Иисусу очищает. Imitatio Christi: уподобиться Сыну Божьему, не сопротивляться палачам, подставлять вторую щеку. Напитав душу великим смирением Спасителя, Мартин возвращался в келью. Невидящие глаза его снова загорались. Он срывал власяницу вместе с подсохшими струпьями. Снимал со стены цепь и с удвоенной силой принимался за дело. К прежним проклятиям прибавлялись новые, совсем уж отчаянные: «Грязный ублюдок! Сукин сын!» Цепь обвивалась вокруг шеи, потом снова взлетала и падала на изорванные плечи. Внезапно монах перевоплощался в собственную мать. Негритянка из Панамы досталась испанскому идальго и произвела на свет темнокожего ребенка. Это она, задыхаясь, вопила: «Господи, смилуйся! Смилуйся!» Ей выпала честь понести от королевского избранника, и кого же негодница родила? Гадкого лягушонка. Мартин был одной крови с людьми, которых, точно диких животных, ловили в далеких странах, морили голодом и жаждой, загоняли в душные корабельные трюмы, где несчастные мерли один за другим среди нечистот, покрытые червями. Трупы выбрасывали в море. Телами погибших устлано океанское дно между Африкой и Западными Индиями. Из бездны отчаяния слышался крик Мартина: «Господи, смилуйся! Смилуйся!» Бартоломе де лас Касас^[62] не вступался за негров, благочестивый Франсиско Солано ни слова не сказал о рабах в своих проповедях. Христос шел под градом ударов, и боль его была болью обездоленных чернокожих толп. Все они теснились в келье Мартина, моля о пощаде; их слезы орошали ступени к престолу небесному.