Житие маррана

Агинис Маркос

Но вот рука, сжимавшая цепь, ослабевала. Задыхаясь, монах валился ничком на грубые доски носилок, мало чем отличаясь от трупов, которые на них перетаскивали, и забывался недолгим сном.

Однако, к вящему ужасу Франсиско, регулярные самоистязания брата Мартина на этом не заканчивались. Предстоял третий, завершающий акт.

Когда за оконцем разливался таинственный свет, мозг спящего словно пронзала молния. Он сползал со своего погребального ложа, брал палки, выструганные из толстых веток айвы, и осторожно приоткрывал дверь: не подглядывает ли кто. В этот глухой предрассветный

час очертания предметов казались размытыми, точно подернутыми инеем. Знакомым путем крался Мартин к стене монастыря. У тайного лаза его поджидал нанятый индеец, низенький крепыш с непроницаемым лицом, представитель попранного большинства. Доминиканец позволял ему отыграться на слуге угнетателей, на слуге короля, на слуге чужого бога. Пусть сын исконного народа поквитается за свергнутого Инку, за поруганные святыни. Пусть преподнесет христианину-священнику урок смирения, пусть знает, что и битый имеет право бить. В холодном свете заходящей луны индеец и мулат обменивались коротким взглядом, и начиналось действо, исполненное мрачного смысла. Мартин вручал своему помощнику палки, точно генерал, сдающий шпагу победителю. Тот принимал орудие истязаний с невозмутимостью древнего идола. Мартин раздевался до пояса и поднимал руку. Это был знак. Индеец превращался в грозного мстителя.

Вот что происходило за стеной крысиной каморки. Франсиско места себе не находил, звуки тяжелых ударов и приглушенные стоны рвали ему душу. В ярости меряя шагами келью, он с такой силой пнул подвернувшегося под ногу грызуна, что тот отлетел к потолку. Панический писк всполошил всю стаю, и юноше пришлось спасаться бегством. Снаружи его обступили темные стены, черные силуэты деревьев, но обнаружить место экзекуции было нетрудно. Мартин лежал ничком на земле, а индеец охаживал его палками.

— Прекрати! — закричал Франсиско.

Индеец испуганно попятился. Франсиско отнял у него палки и велел убираться восвояси. Инка нерешительно потоптался на месте, нырнул в лаз и исчез. А мулат все повторял в полузабытьи:

— Бей же, бей…

— Это я, Франсиско.

Мартин замолчал. Кто здесь? Куда подевался индеец? Он с трудом повернул голову, узнал своего помощника и смущенно пробормотал:

— Прикрой меня.

Франсиско набросил грязную сутану на окровавленную спину.

Тело не слушалось Мартина. Франсиско взвалил его на плечи и понес в келью. Но мулат довольно быстро пришел в себя, встал на ноги и дверь открыл сам. Повалился на свой одр и прошептал:

— Спасибо.

Франсиско дал ему напиться.

— Прости, — едва слышно прошелестел монах. — Я не должен был тебя оскорблять.

— Да уж простил давно.

— Я заслужил… это суровое наказание…

А утром брат Мартин как ни в чем не бывало явился в лечебницу и был свеж, точно утренняя роса. На теле не осталось и следа от ночных истязаний^[63].

85

— А знаешь, Франсиско, почему я уже не так много времени провожу в лечебнице? — спросил отец.

— Наверное, хочешь побыть со мной.

— Совершенно верно. — Дон Диего поправил санбенито, задравшийся на ветру.

— Эти прогулки

полезны для здоровья.

Отец печально улыбнулся:

— Точнее, для его жалких остатков.

— Но ты выглядишь гораздо лучше, чем в день нашей встречи.

— Именно что выгляжу. Не стоит обольщаться. Бронхи у меня совершенно изношены.

— Пока я могу приезжать в Кальяо, мы будем ходить на берег каждый день. Ты поправишься, вот увидишь.

Убедившись, что рядом никого нет, Франсиско перешел к делу. Ему давно не терпелось поделиться своими сомнениями.

— В университетской библиотеке я нашел одну очень важную книгу.

— Правда? Какую же? — взгляд дона Диего оживился.

— Scrutinio Scripturarum.

— А? понятно, — помрачнел отец.

— Ты ее читал?

— Разумеется.

— И знаешь, она показалась мне насквозь фальшивой.

Дон Диего зажмурился и принялся тереть глаза — наверное, соринка попала.

— Ты меня слушаешь? — недовольно спросил Франсиско.

— Слушаю, слушаю. Книга показалась тебе фальшивой… — Он расстелил санбенито на песке и с трудом опустился на него, как на коврик. Ноги болели.

— Савл, старый иудей, защищающий Закон Моисея, поддается, точно последний идиот, — продолжал юноша, — и с самой первой страницы обречен на поражение. Он намеренно выстраивает аргументы так, чтобы молодой католик Павел мог с треском их опровергнуть.

— Видно, правда на стороне Павла.

— Нет, его слова тоже неубедительны, — Франсиско все больше горячился. — Это никакой не диспут, автор просто хочет показать, что будущее — за христианской церковью, а синагога себя изжила.

— Духовенство высоко ценит его труд и распространяет повсюду.

— Да, потому что Пабло де Сантамария льет воду на мельницу католиков! — Тут юноша хлопнул себя по губам, заметив, что сболтнул лишнее. — Но этот опус, папа, едва ли можно назвать орудием истины.

Дон Диего почувствовал, что еще шаг — и сын переступит опасную черту; дыхание его участилось.

— Что же, по-твоему, является орудием истины?

Франсиско оглядел пустынный берег и бурые утесы, поросшие клочковатой травой. Вокруг ни души, а значит, можно не таясь поделиться сомнениями, выплеснуть негодование, высказать наболевшее.

— Орудием истины, папа, стал бы честный ответ на вопрос: действительно ли после пришествия Христа наступила мессианская эра, как предсказывали пророки? — Глаза Франсиско горели. — Ведь в Библии говорится, что с приходом Мессии гонения на иудеев прекратятся, а они только усилились. До такой степени, что ставят под вопрос само существование еврейского народа.

Дон Диего испуганно посмотрел на сына, а тот сжал морщинистую отцовскую руку.

— Папа, ответь мне честно…

Волны с шумом накатывались на берег и, отступая, оставляли на мокром песке извилистую пенную черту.

— Я не хочу, чтобы ты страдал, — тихо проговорил старик.

— Это я уже слышал. Но страдания — вещь загадочная: все зависит от того, какой смысл в них вложить.

— Я не верю в Закон Моисея, — вдруг произнес дон Диего.

Франсиско уставился на него в изумлении.