Житие, в стреляющей глуши - страшное нечто...

Графов Станислав

Потом были ужасные кровавые бои под Изюмским выступом и последний успех вермахта на Волге, после чего наступили совсем уж мрачные времена. Густав со всей 6-й армией угодил в развалины «Сталинградской крепости». Он даже отличился в боях за Сталинградский элеватор. И оказался в числе тех немногих, выживших, удостоенных особой медали с рельефом этого величественного сооружения. Славная награда была отчеканена по заказу командующего армией генерал-полковника Фридриха Паулюса – это добавило чести к горечи... Но потом – это страшнее всего вспоминать… Его снова ранило – уже в декабре 1942-го. Русский осколок чудом не задел левое легкое – плотно засел в мягких тканях.

Густав попал в списки эвакуируемых

из «котла». Он был направлен в Гумрак, полевой аэродром, по «дороге смерти», где по обочинам и прямо на торосе лежали замёрзшие, раздетые догола трупы и объеденные до скелета лошади, а машины часто сбивали плетущихся на ветру дезертиров. Иные из них, замотанные во что попало, сбивались в кучки и «голосовали». Тогда машины волочили на скатах сразу несколько смятых тел… Если глох двигатель, в кузове грузовика «опель-блиц» или санитарного» магируса» через час мерзли все. Но Густаву везло – автобус с красным крестом на забелённом корпусе вовремя достиг взлетно-посадочной полосы. Через сутки тонный «хеншель» уже доставил его и других счастливчиков в Харьков. («Везёт же вам, бравые парни! – с горькой иронией подтрунивали лётчики. – Только вшей нам в салон занесли – теперь будем дустом все сидения крыть как лаком!» «Это забота рейхсмаршала – пусть и покрывает…» - злобно буркнул один обер-ефрейтор. У него было чёрное лицо, обросшее «железной щетиной, в которой суетились серые твари, а глаза были прикрыты окровавленной повязкой.) При этом в памяти парня остались страшные картины – толпы солдат, потерявших человеческий облик, в заиндевевшей рваной амуниции, штурмующих транспортники. Они цеплялись за шасси, лезли на крылья, пытались закрепиться на ребристые плоскости… По ним в декабре уже никто не стрелял – даже поверх голов. А полевые жандармы в Харькове, с круглыми сытыми лицами, деловито проверяли эвакуационные предписания, на груди, в специальных зажимах, что крепились к пластиковым чехлам. Тех, у кого их не было или они были поддельные, не слишком везло – их расстреливали под трапом…

Железный крест «2» всё ускользал от него. Но Густаву он уже был не нужен. Изменилось его отношение к войне, к происходящему в Европе – в Германии и в России. Чувствуя себя наполовину русским, чего на самом деле не было (кровь по линии отца да и матери давно уже перемешалась с чехами), Густав стал учить этот сложный, но красивый язык. Он больше общался с жителями оккупированных городов и сёл, даже ходил в местные церкви. Они назывались православными, имели иконы в богатых окладах, пышную роспись стен и бородатых священников, что звались батюшками.

В коечном итоге его пригласил к себе оперативный офицер Абверкоманды и провёл с ним за чашкой кофе задушевную беседу. «...Хлопски, ты прежде всего – германец. Твои обучения русскому похвальны. Ещё более похвально, что ты стремишься к общению с местными жителями, показываешь им образ истинного германца: мужественного, строгого и справедливого. Не следует, однако, увлекаться гуманизмом с русскими. Излишне сентиментальные солдаты и офицеры получали нож или пулю… К этому их подводили длинные языки, которые они распускали с комсомольскими красотками. Выведывай у русских всё об антигерманских настроениях и – срочно докладывай мне, - он указал ему группу цифр на бумаге, что одиноко белела на синем сукне добротно-сбитого дубового стола с письменным прибором. – Притом нам очень важно знать об общих настроениях населения, о вере в скорую победу наших войск…хм… о настроениях против фюрера и рейха. Каждый германец по-своему воспринимает личность фюрера германской нации, - он с суровой иронией вознёс глаза к портрету с чёлкой и «соплеулавливающими» усиками, которые ещё назывались «мюнхенскими». – А русским передаются настроения наших солдат! Важно вовремя уловить их смысл, их тенденцию – направить их в нужное русло..."

У Густава началась новая жизнь. Он слал свои «весточки» через полевую почту, подписывая их вымышленным в Абверкоманде солдатским именем и подписывая их псевдонимом «Вернер». Эти письма военная цензура через представителя отдела “III a” прямёхонько переправляла в нужные руки… Теперь его могли остановить и вежливо пригласить в машину прямо посредли улицы или в прифронтовой зоне. Какой-нибудь зелёно-коричневый «майбах» или кюбель» мог тормозил рядом

с ним, либо это мог оказаться «мерседес-бенц» тыловых служб. К нему мог запросто подойти посреди улицы встречный офицер со знаками интенданита или даже военный чиновник, назвать условленный пароль… Так происходили встречи, так проходил инструктаж. Очень редко его могли пригласить на конспиративную квартиру.

Теперь, в последних числах августа, в разгар операции «Цитадель», он оказался по заданию куратора в Алёшино, в обществе двух «хиви». Они ему порядком успели надоесть. Особенно Осташенко, чьи лукавые пронырливые глаза всё бегали, избегая встречного взгляда. Что называется – глаза в глаза… Гельмут терпел-терпел, но устроил ему выволочку. Он приказал обоим предъявить оружие к осмотру – у обоих были русские тяжёлые винтовки системы Мосина образца 1891/1913 года. Отвернув затворную пружину и вынув стальной «стебель», Густав не нашёл ни копоти, ни грязи. Тем не менее он хлопнул Онищенко по подбородку.

– Ти есть шайз! Шмекер! Отшень плёхо смотреть! Ти есть наглец! – сказал он с холодным презрением и велел обоим разойтись.

Предателей всех мастей, особенно русских, он не переваривал. Ему казалось, что они сотнями или тысячами, оказавшись при полевых кухнях, в обозах, подносчиками боеприпасов и помощниками ремонтных мастерских были не просто обузой, но скрытым горючим материалом. Когда он вспыхнет и взорвётся – вот вопрос…

…По информации Абвера в деревне находился связник партизан – «маршрутник», что переправлял отдельных лиц и целые партии за линию фронта. Подходы к нему необходимо было разведать, выявить круг подозреваемых. Среди них могут оказаться верные германской империи, на первый взгляд, сотрудники из так называемого местного управления. Это прежде всего староста, полицейский и их помощники. Так чаще всего и происходит: агенты вербуются из числа подобного контингента, который предлагается врагу, задолго до войны с ним. Для привлечённых создается особая биография из вымышленных и реальных «подвигов», называемая легендою. Познакомившись с ней через пущенный слух, подброшенные документы и прочий «информационный сброс», у противника – можно не сомневаться! – вопросы по данному объекту долго не возникнут.

В марте 1943-го его невеста Клара Цетхен обрадовала его двумя мальчиками-близнецами. В бюро регистраций при магистратуре их тут же записали на древнегерманский лад: Зигфридом и Одином. «Дорогая Клара, я очень люблю тебя и наших малышей, - написал он в своём письме. – Запиши, пожалуйста, детей как Карел и Янек…» Он прекрасно понимал специального пособия в 300 имперских марок («фурнинг») будущую супругу не лишат. Более того – обязательно подарят специально выполненную из морёного дуба, украшенную свастиками, кровать-качалку. Ему просто неприятны были любые аналогии с «величием германского духа» после Сталинградской заснеженной степи.

…Время от времени он думал о страшной карательной политике на востоке. Он стал ощущать свои русские корни, стал читать русскую классику, в особенности Пушкина и Достоевского. Дмитрий и Алёша Карамазов в одночасье стали для него образами тех отважных русских, что становились коммунистами и смело шли на виселицу, под расстрел, а то и – просто сражались с вермахтом и СС. (При этом его никак не смущало православие Алёши и его глубокая и искренняя вера в Бога.) И мысли в дальнейшем стали приходить сами по себе: у русских сильно развито послушание! Они все – послушники в своём роде, когда приручены к дисциплине труда и дисциплине отдыха. Если это хорошо организовать – русские перестанут сражаться. Главное для них – обустройство их быта, который за долгие годы жизни при Советах был в удручающем состоянии, если верить проповедям министерства доктора Геббельса и бюро Розенберга. А чем вера в Бога – ни инструмент этого послушания? Особенно на фоне церквей, превращенных одно время большевиками в склады, амбары и клубы? Особенно если воззвать к чувствам верующих из числа пожилых богобоязненных русских, у которых есть дети, а у детей есть внуки? Причём иные дети в красноармейской форме пока сражаются с нами, а иные – в нашем плену…