Житие, в стреляющей глуши - страшное нечто...
Шрифт:
– Убить меня хочешь, московский ветеран... герр обер-ефрейтор, Вальтер Крегер?! Меня, старшего стрелка вермахта - из-за русского, который тебя так напугал?!
– Заткнись, мамочкин сынок! Сопляк поганый! Я тебе приказываю, грязная свинья...
– Ну-ну, скажи это! Ты меня - свиньёй?! Так, как ты называешь русских!?! Ты уже не делаешь никаких различий, Крегер. Ты сам – земляная…
– Заткнись,
Фонтанчики пыли взлетели у носков Олафа. И тут же растаяли в летнем бледном мареве. Йорген лишь затеребил новенький ремень своей самозарядной «Вальтер 41»:
– О, ты даже готов пристрелить меня, Вальтер! Ты можешь это сделать – я не подниму на тебя оружие. Я не стреляю в своих…
Он сказал это смело, хотя лицо у него посерело, а на висках повисли крупные капли пота.
– Ещё бы ты попытался, шлюха в штанах!? Стоять мирно, обер-шутцер! Стоять, руки по швам!!! Живо, кому говорю! – заорал Крегер, оттирая пот и размазывая кровь. – Слушать и исполнять: мы прочёсываем село до прибытия подмоги. Ты идёшь впереди меня! Дистанция, пять… нет, восемь шагов! Идём уступом: ты – справа, я – слева… Попробуешь ослушаться – пристрелю на месте, куча дерьма! Повторить приказ, живо!!! Вперёд, шагать…
С минуту они вновь рассматривали друг-друга с придыханьем. Олаф с лёгкой улыбкой двинул ремень винтовки – она легла поперёк его длинных, сильных рук. Ствол ППШ в резном кожухе угрожающе вздрогнул:
– Держать оружие так, чтобы я видел!
– Крегер, ты ещё не отошёл? Ты понимаешь, что я не убиваю своих? Да и ты не убъёшь меня – не забывайся, герр обер-ефрейтор! Ты сам предстанешь перед военно-полевым судом. А ты боишься суда, Крегер, очень боишься…
– Вперёд, под-д-донок! Не смей пререкаться со старшим!
– Хорошо, будет исполнено, герр обер-ефрейтор. Я выполню этот самый тупой приказ в вермахте. Но я обжалую его – даже через двое суток я сделаю это…
– Это ещё посмотрим, - на этот раз Крегер выпустил одиночный, переустановив селектор ППШ.
– Я сказал вперёд, не рассуждати-ти-ть, мразь! Не то я тебя обвиню в сговоре с врагом и точно пристрелю! Клянусь фюрером и рейхом…
Йорген повернулся спиной и взял винтовку наизготовку. Сделал он это нарочно медленно – для обер-ефрейтора и его воспалённого воображения. Затем он как бы нехотя изрёк:
– Смотри, Крегер, не потеряй меня и не потеряйся сам в этой русской глуши! А то ещё попадёшь к партизанам – они тебя точно внесут в список пропавших…
***
Выстрелы
Староста Косницин, раздобревший от чарки самогона, сидел в хате своего кума, полицая Свиридова, когда вслед за тявканьем MG34 прогрохотала первая очередь ППШ. Свиридов едва не поперхнулся солёным огурцом. Косницин важно раздул щёки и с видом знатока поднёс палец к багровому носу:
– Па-а-арти-и-и-изаны, Тро-о-о-фимыч! А что-о-о-о я тебе говорил, на-а-амедни…
В следующий момент зелёная «попка» огурца выскочила из пасти Трофимыча и приземлилась в тарелку с квашенной капустой. Косницин мгновенно слился с полом. Затем украдкой, на локтях подполз к окну. Облокотившись на лавку, осторожно приподнялся и, стоя на четвереньках, отвернул занавеску. Откуда-то хлопнул выстрел – вновь прогремела очередь. Потом снова одиночный…
– О, бляха-муха! Герр староста… - медленно сползая на пол, промямлил Свиридов. – Это как же… партизаны, выходит?.. До нас пожал-л-овали? Из ППШ стрекочут – как на передовой? А одиночным – из мосинки! Знаем мы эту машинку по Гражданской, правда? Довелось воевать обоим – бля, врать не буду…
Полицай на карачках прополз к сундуку, окованному медным узором, где стояла его винтовка. Затем приполз к Косницину, волоча её за собой и пуская слюни:
– Сука какая-то, из моей – затвор… того-самое, вынула!
– Я тебе дам, сука! – ухватил его за грудки Косницин. – В моём доме сук нету, и отродясь не было! Только жена и детки! Поди, знать должон! Я тебе, твою мать…
– Захарыч, миленький… герр староста, не обижай!
Полицай, хлюпая носом, полез было обниматься, но – уронил винтовку на колени Косницина. Тот немедленно взвыл – дал тому в нос, что есть сил.
– Прости меня, кум, падла я есть…
Стрельба уже не грохотала целых пять минут. Потом ещё пять, потом – ещё десять. Они слушали своё дыхание и проникались тишинойСтрельба уже не грохотала целых пять минут. Потом ещё пять, потом – ещё десять. Они слушали своё дыхание и проникались тишиной. В этот момент их оглушил звон скрежет. Оба пластом бросились на дощатый пол, добела вытертый тряпкой и веником, истоптанный ногами. Но ничего, Бог смилостивился – прошумели лишь часы-ходики…