Живая душа
Шрифт:
Долго свекровь на меня обижалась, ворчала:
— Ягоду больше в дом не принесу.
— Без ягоды проживем.
— Тебе-то что, а сыну как?
— Сам пусть собирает, коли охота.
— Где ему до ягод, разве он не работает, как все?
И правда, Сашка вместе со взрослыми копны возил, и не он один, все деревенские мальчишки помогали нам тогда.
После войны, когда жизнь немного полегчала, прощения просила у свекрови за этот штраф. Да не только у нее — у всех, с кем пришлось круто обойтись в те тяжелые годы, с кем не во всем справедливой была.
Например, Марья, Ефрема Порошкина жена, — опять в войну случай
По берегу речки Тыбод сено сгребали. А день выдался жаркий, солнце пекло, духота. Ждали ливня. Действительно, откуда-то приползла лохматая черная туча, заволокла полнеба, и как будто огромный ушат перевернулся — хлынул дождь. Речка потемнела, взбухать стала, вот-вот из берегов выйдет. Сено возле самой воды лежит, значит, и его унесет, пропадет сено!
— Скорее, бабоньки, немного осталось, ну, поднажмем как следует! — крикнула я, а сама уже волосы отжимаю.
— Али мы железные? Чего нас все время гонишь? — подступила ко мне Марья. — Гляди, я и так вся мокрая!
— Я, что ли, сухая? — рассердилась я. — Давай работать иди.
— Если тебе надо, ты и работай, а я из-за твоего сена подыхать не собираюсь! У меня целая орава.
Не успела я ей ничего ответить; бросила она грабли и пошла вдоль берега прочь. Меня словно ветром с места сорвало, догнала я ее и с разбегу толкнула в Тыбод. Сама от себя такого не ожидала! Потом, конечно, помогла ей выбраться из воды.
— Накажет тебя бог за это, — сказала она.
— Если не лень ему про меня думать, пускай наказывает.
Поднялась Марья на бугор, где мелкотравье. Думаю, сейчас одежду выжмет и домой пойдет. А она к костру подошла. Погрелась немного, подсушилась и опять грабли взяла. Стыдно, должно быть, стало — все бабы работают, хоть насквозь промокли, и никто не жалуется.
Сено мы спасли, не унесло рекой.
На людях я старалась твердо держаться, а когда оставалась наедине с собой, места не находила. Как дальше колхозом управлять? Что делать? Опыта ведь никакого. Спасибо Степановым письмам; хоть и на расстоянии, а все же помогал он мне, советовал. Снаряды рвались над его головой, а он думал о нас, светлая головушка.
Последнее его письмо хочу переписать слово в слово, как есть:
«Добрый день, мама, Анна и Александр. Пишу в окопе. Жив пока. А пали многие. Немец прет, сегодня отбили две атаки. Танков и всякой техники у врага больше, трудно нам приходится. Пока отступаем. Но не всегда так будет. Остановим немца и погоним назад, доберемся до самого логова Гитлера, чтобы никогда больше не полез на нашу землю. Придет такой день!
Сейчас всем нам надо держаться что есть силы. Знаю, что и вам в тылу нелегко, но ничего не поделаешь. Война есть война. Надо бороться за жизнь, которую построили.
К тебе, Анна, у меня большая просьба. Или приказ, понимай, как хочешь. Коли осталась за меня, держись, береги колхоз так же, как сына. С людьми будь доброй, но твердой, ничего не бойся. В тебя, в силу твою должны верить люди. Если погибну, пусть памятью мне будет колхоз «Югыдлань», так же, как и сын Александр. Может, и не погибну — голову под пули не подставляю. Может, еще увижу вас не во сне, а наяву. Очень соскучился. Карточка, на которой мы все вчетвером, всегда со мной. И сейчас лежит она передо мной: на левом колене —
Живите хорошо. До свидания. Длинно писать некогда — почтальон торопит. За меня не волнуйтесь, вернется ваш солдат. Целую вас всех. Степан.
4.8.41 г.».
Четвертого августа отправил письмо, а на следующий день погиб мой Степан. Извещение получили. Как погиб, при каких обстоятельствах, тогда не писали, — просто «погиб геройски». И точка.
Свекровь от такой вести слегла. К смерти стала готовиться. Я за ней, как за ребенком малым, ходила, видела, что силы ее на исходе.
— Умирать мне пора, — говорит.
— А ты ее не торопи, смерть-то.
— Зачем мне жить? Ведь теперь уйдешь от меня, коль Степана не стало.
— Куда же мне идти?
— За другого выйдешь, в двадцать семь лет одной оставаться никому не захочется.
— Гляди-ко! За меня тут уже все решили! Нет, маманя, одного мужа мне достаточно, другого не надо.
Как просветлело ее лицо от этих слов! А спустя еще немного времени поднялась старушка, стала, как и раньше, за домом присматривать, в чем могла, мне помогала.
А мне с горем в одиночку пришлось справляться. Прижму, бывало, к себе Сашку и плачу всю ночь. Под мой плач он и засыпал.
Наутро встаю и с сухими глазами к людям выхожу. Кому пожалуешься, кому душу бередить решишься? У каждого та же беда, то же горе. Война, она никого слезами не обделила.
Село наше, Вилядь, небольшое, сто с лишним дворов. На войну ушли семьдесят девять человек, а вернулись только шестеро, И то кто без ноги, кто без руки. Один Толя, сын Ефрема Порошкина, без единой царапины остался — наводчиком на «катюше» был.
В то раннее утро девятого мая я в полях была, ходила смотреть, как рожь перезимовала. Снега в тот год большие выпали, озимь хорошо сохранилась: поле пылало темно-зеленым пламенем. В одном только месте кусочек желтел. Видимо, осенние дождевые воды там задержались, вот озимь и поморозилась. Подошла поближе, гляжу, а там действительно воды полно. Лопаты у меня не было, пришлось руками вырыть канавку, чтобы вода сошла — надеялась, может, выживут ростки.
В село вернулась, когда солнце высоко над головой стояло. Из избы Митрея доносились звуки гармошки: вроде никакого праздника, а там почему-то пели и плясали. Я удивилась, решила войти, посмотреть, что там делается, что за веселье.
Вошла, а там женщин двадцать, цепью друг за дружкой встав, пляшут, притопывают, а жена Митрея им на гармони частушки играет. Какой из нее гармонист — только басы на левой стороне нажимает. Увидали меня, зашумели:
— Анна, не гони ты нас сегодня на работу, праздник у нас большой! Победа, конец войне!
— Кто сказал? — не поверила я.
— Почта Нина сказала, ей звонили из города, велели, всем передать.
Радио в те времена у нас в селе еще не было, вот Почта Нина вместо радио и работала:
— Победа… — только и смогла я сказать. — Степушка!!
— Мы уже в сельпо сбегали, выпить успели и тебе оставили.
Они говорят, а до меня слова, как сквозь вату, едва доходит: Степа!
Выпила я водки целых полстакана, а ведь до этого никогда и в рот не брала. Потом мы петь стали. Все довоенные частушки перепели, новые прямо на ходу сочинять стали. Может, не очень складные получались частушки, да так сладко было их петь и плакать!