Живая душа
Шрифт:
Все по домам тотчас рассыпались. Я велела свекрови вещевой мешок готовить, а сама пошла топить баню для Степана. Вышла и остановилась у крыльца. Какой красивый вечер! Солнце огненным шаром горит, небо розовое, прозрачное, а у колодца береза шелестит листвой, и ствол у нее тоже розовый. Просто не верилось, что где-то уже идет война.
Если твой муж на войну уходит — сердце кричит. Только нельзя этого показать, нельзя распускаться в такой момент. Пересилила я себя, как будто все свои слезы, и думы, и предчувствия в кулак собрала, все молча делаю, на Степана взглянуть
Собрала на стол, кое-как позавтракали. Никому, конечно, кусок в горло не лез.
Сын еще спал — что ему, девятилетнему, разве он большое человеческое горе может понять? На всякий случай спросила Степана:
— Разбужу, пусть проводит?
— Не надо, не трогай. — Подошел и осторожно поцеловал его в щеку, улыбнулся. — Такой большой, а все еще молоком пахнет!
Перед дорогой, как водится, сели. И тут свекровь завыла в голос, а ведь до этого держалась.
— Не плачь, мама, скоро вернусь, — забеспокоился Степан.
— Как же! Твой отец, когда на первую германскую уходил, тоже скоро вернуться обещал!
Ну, тут и я, конечно, не удержалась, вторым голосом вступила.
— Ну чего, чего ревете, женщины!
— Не по ягоды собрался, вот и ревем.
Все-таки я слезы вытерла: не выходить же зареванной на люди.
Возле правления уже толпа собралась. Мужики стоят понурые, бабы плачут навзрыд: каждая в своего вцепилась, не оторвешь. И как-то нелепо весело гармошка тенькала: это Митрей сам себе на гармошке играл и приплясывал, а жена его за левую руку держала, не отпускала.
— Погоди, — шепнул Степан. — Надо людям что-то сказать.
Поднялся на крыльцо правления и крикнул:
— Товарищи!
То ли оттого, что толпа сразу затихла, то ли сам Степан немного перестарался, нехорошо это вышло, слишком громко. Он и сам это понял, продолжал уже тише:
— Товарищи. Сегодня мы отправляемся в дальнюю дорогу. На нашу землю пришел враг, его надо прогнать, и мы прогоним! Красная Армия — большая сила. Не горюйте, живите и работайте, как раньше. А к жатве мы вернемся.
Кто тогда знал, сколько будет идти война, кто мог предположить, что почти все, кто ушел воевать, сложат свои головы?..
Не знаю как кого, а меня Степановы слова немного успокоили.
Подождали мы у правления остальных и двинулись к пристани. Не успели подойти, на повороте реки показался пароход. И на верхней, и на нижней палубах народу битком, одни мужики.
— Полон пароход, может, и не возьмут меня? — говорю Степану.
— Могут и не взять, давай здесь попрощаемся.
Так и вышло, никого из провожающих на пароход не пустили.
Остались мы на берегу, как-то сразу осиротевшие, и до полудня с реки не уходили.
К вечеру следующего дня опять собрались на берегу, чтобы встретить на этот раз
Так я и не увидала Степана. Сколько лиц на палубе — разве возможно свое, родное отыскать, да еще на таком расстоянии! Все руками махали, они — с парохода, мы — с обрыва.
А потом получила от Степана письмо, оказалось, углядел он меня все-таки. Узнал мою полосатую кофту, Сколько раз я эти строчки перечитывала…
Остались в колхозе бабы, старики да дети. Все свалилось на наши плечи. Главным нашим лозунгом было «Все фронту!». Да не только у нас, по всей стране так было, иначе Гитлера бы нам не победить.
Меня вместо Степана в председатели определили. Дело это для меня непривычное, но ведь не откажешься, раз люди доверие оказали. Старалась никого не обидеть, потому что верила: если к людям хорошо относиться, они тем же ответят. И все-таки надо было их держать, не позволять работать спустя рукава. Когда надо, рядом с ними становилась: косила, стога метала, хлеб вместе со всеми убирала — а иначе как?
В соседнем колхозе председателем был Торлопов, злой мужик. И от своих людей работы злостью пытался добиться. И что получилось — развалил в конце концов колхоз, дурак. Иначе и не скажешь. Люди такого не любят, всякий интерес к труду у них пропадает.
Каждый понимает, что такое для семьи корова, да еще в войну. Но ведь корову кормить чем-то надо. Колхозного сена недоставало — не успели все луга скосить, рабочих рук мало было. Вот и пришлось мне на собрании посоветоваться с деревенскими, что делать с частным скотом. Решили так: до захода солнца косить для колхоза, чтобы общее стадо не обделять, а потом кто сможет, пусть для своей коровы косит.
Так мы и колхозный скот сохранили, и люди без своих коров не остались, себя да семьи сохранили. Голод так же страшен, как и война, — кто испытал, тот знает.
И все же не всегда мне удавалось быть доброй да покладистой. Иногда и суровой приходилось быть, чтобы люди не распускались.
Даже свою свекровь однажды оштрафовала. Сено сгребали на дальних лугах, свекровь вместе со всеми. И вдруг пропала. Нет и нет ее. Больше часу прошло. Вдруг появляется из лесу, довольная, какой-то узелок в руках тащит. Подошла ко мне. Я на узелок киваю:
— Что там у тебя?
— Морошка.
Люди тоже подошли, всем посмотреть охота. И тут я вовремя вспомнила урок Степана. Председателю, для того чтобы людьми управлять, самому надо быть самым честным и принципиальным:
— Выбрасывай!
Она даже испугалась:
— Да ты с ума, что ли, сошла?
— Не выбросишь, на пять трудодней оштрафую.
— Тогда штрафуй!
Отступать было поздно. Пришлось оштрафовать. Хоть и знала — не ее, себя самое штрафую, одна ведь семья. Ничего не сказала она, повернулась и пошла работать. Так мне хотелось догнать старушку, слова свои обратно взять, — да нельзя. Одного простишь — другие повадятся.