Живая душа

Юшков Геннадий Анатольевич

Впрочем, перед Микулаем он постарался сохранить свой авторитет. Встретились в сельсовете, и Емель покровительственно похлопал Микулая по плечу:

— Я тебя свалил, я тебя и поднял… Цени!

— Убери руку, — сказал Микулай.

— Ты что?! Я же по-доброму!

— Отойди.

Емель обернулся к присутствующим:

— Ну вот. На правду люди обижаются, доброту ценить не хотят… А разве получился бы из него передовик, если бы мы не поправляли, не воспитывали его как следует? Ладно, Микулай… Когда-нибудь поймешь и оценишь.

Шли предвоенные годы. Микулай и

Анна по-прежнему работали в колхозе. А Емель выбирал для себя другие занятия — то он избач, то десятник на лесозаготовках, то заправщик в МТС. До звания рядового колхозника Емель никогда не опускался.

Началась война. Микулай ушел на нее одним из первых в деревне и все испытал, что положено было солдату, — и гнетущую тяжесть отступлений в сорок первом, и окопные зимы, и фронтовые госпитали. И долгие, растянувшиеся на годы дороги к вражеской границе.

В последний раз Микулая ранило под Кёнигсбергом; дивизия обходила город с запада, завершая окружение. Вечером появился в батальоне генерал, побеседовал с бойцами, а затем сказал, что представит к званию Героя того, кто принесет ему во фляжке воду Балтийского моря.

Конечно, не сама соленая водичка была дорога. Как можно скорей надо было вырваться на побережье и отрезать пути отхода из фашистской крепости.

Немало нашлось охотников принести воду во фляжке, среди них был и Микулай. Уже близился конец войне, и благоразумнее было не рисковать, поберечь себя. Не только Анна ждала возвращения Микулая с фронта, дети ждали — сынок и дочка… И все-таки Микулай вызвался. Сердце взяло верх над медлительным, все взвешивающим мужицким рассудком…

Наутро пошли в прорыв. Такой страшной атаки не помнил Микулай, гремело и выло вокруг, земля будто кипела и всплескивалась. Но вот уже видны с холма береговые дюны и пространство залива, белесая вода, гладкая, как льняная скатерть. И тут Микулая словно бы дернуло резко за левую руку. Сгоряча он боли не ощутил, но рука онемела.

Он помнит, что еще бежал к дюнам, сунув раненую руку за пазуху, за расстегнутую на груди гимнастерку, животу было горячо и липко от крови, а потом дюны стали наискось подыматься вверх, залив опрокинулся, и все исчезло.

В госпитале Микулай слышал, что фляжка с балтийской водой была-таки доставлена генералу. Принес ее знакомый солдат, вологодский парень, почти земляк Микулая.

После возвращения домой едва поборол Микулай отчаяние, боль свою и горечь. Мужиков нету в деревне, надо работать, а он теперь инвалид.

Сядет подшивать ребятишкам валенки — дратву не может затянуть одной-то рукой. Выйдет дров наколоть, топором ударит — и сам закачается, в голове звон и огненные круги, дает себя знать рана на виске…

Пришлось помаленьку, исподволь втягиваться в работу и терпеть эту боль, эту слабость, эту проклятую немощность. И надо было не опуститься с тоски и не срывать горькую злость на жене и детях. Они ведь не виноваты.

Он терпел, приноравливался. Летом уже на сенокосилке работал, осенью — на жатке. Оказалось, что можно и с немощью своей справиться, если зубы покрепче стиснуть.

Емеля тогда уже

не было в деревне. Уехал куда-то на Север, где платили подороже, с надбавками; устроился в военизированную охрану. Жену с детьми выписал к себе, и теперь соседская изба стояла с заколоченными окнами, будто с бельмами на глазах.

Однажды в сенокосную пору Микулай заскочил в сельпо, курева раздобыть. И столкнулся нос к носу с Емелем. Начальственный вид приобрел располневший, медлительный в движениях Емель; картинно выглядел в хромовых своих полумягких сапогах, в диагоналевых зеленых галифе с небольшим напуском, в плотном, с подложенной грудью кителе… А Емель великодушно не заметил, не стал разглядывать драный пиджачишко Микулая и растоптанные его кирзы.

— Здорово, если узнал!

— Отчего же, узнал… — невольно улыбнулся Микулай.

— Постарел-то! Оброс!

— Не беда, бороду в бане сниму.

— А морщины? Их, брат, не снимешь, а?

— Да они не мешают.

— Любоваться тобой некому? Плохо, брат… А ты не сиди в такой глуши.

— Кому же сидеть-то? — сказал Микулай. — Ты вон уехал, не пашешь, не сеешь… На чьем хлебушке раздобрел?

— Не на твоем, Микулай. С твоего хлеба не поправишься. До сих пор поднять колхоз не можете… Да ты не обижайся, чего там. Я бы тебе помог по старой-то памяти. Пристроил бы на хорошую работенку.

— Куда?

— Под свое руководство. У меня теперь немало подчиненных.

— Нет. Не дадут мне справку из деревни уйти.

— Велим оформить справку!

— Нет, Емель. Мне уж здесь заказано жить.

— Сам, значит, понимаешь? Вот я и говорю: рад бы помочь, да с тобой не столкуешься… Заносчив ты. Примериваться к жизни не умеешь… Пожалуй, не поладили бы мы с тобой на общей работе. Там, знаешь, беспрекословное подчинение — это закон!

— Может, и не поладили бы.

— Да… Но пора ведь и перемениться, Микулай! Пора сообразить, кто из нас прав. Давай-ка прихватим пару бутылочек, посидим, обмозгуем. А?

— Лучше в другой раз, — сказал Микулай.

— А то посидели бы? Вдруг столкуемся, а?

— Некогда мне.

— Дела твои такие, что подождут.

— Нет, Емель.

— Может, из-за денег стесняешься? Я платить не заставлю, не бойся. Сам угощу по-приятельски!

— Нет, — сказал Микулай. — Не могу.

Он ушел из сельпо, ничего не купив. Обычно он брал продукты в долг, до пенсии, и сейчас не хотел, чтоб Емель увидел, сколько записей у продавщицы в тетрадке.

Через годика два Емель опять приехал в отпуск, и опять Микулай встретил его в магазине. Но уже не такой радушной была встреча.

На магазинных дверях висел тогда плакат, изображавший капиталистическую действительность: подножие небоскреба, фонарь и бандит в надвинутой шляпе приставляет револьвер к животу одинокого прохожего.

— В Америке-то и шпана в шляпах разгуливает! — удивленно и весело проговорил Микулай, рассматривая забавный плакат.

Емель спросил негромко:

— Завидуешь? А?..

— Почему это?

— Да так можно понять. Они в шляпах разгуливают, а мы…

— Я не завидую. Просто обмолвился.