Живая душа
Шрифт:
В самом деле — Пашковский, отбежав недалеко от берега, плюхнулся в воду, хоть и было там по колено. Взлетали брызги от мощных рывков, от ритмичных ударов ногами. Крепкая физзарядка. К тому времени, как нырнуть, Пашковский распарится, как в бане. И в прорубь тогда не страшно полезть.
— Не-ет, он хитропузый! — повторил Ткачев. — Между прочим, он и в твоих родных местах, кажись, побывал…
— Так что?
— Ничего. Может, он понимает, где пушица растет, какие птички днем распевают, а какие ночью… Держи штанину крепче, тяни, тяни, как следует!
А
Обучая диверсантов охотничьим навыкам, он кое-что приберег в запас. Маленькие такие сюрпризы. Здесь, например, травка-пушица росла на твердой почве и Воронин советовал шагать в том направлении, где ее заросли погуще. А на северном болоте, в настоящей-то парме, пушица заманит в бездонную прорву. То же самое Воронин проделал, когда учил диверсантов птичьему свисту — подаче незаметных сигналов. Есть в лесу ночные пичуги, есть дневные, Воронин взял и поменял их голоса. Все-таки возникала надежда, что какой-нибудь охотник, заслышав поутру вечернюю песню дрозда, не пропустит ее мимо ушей. Были и другие сюрпризики, рассчитанные на неосведомленность диверсантов.
И вот — попался Воронин.
— Да вяжи ты, вяжи!.. — приговаривал Ткачев, превращая пашковские бриджи в каменный узел. — Навались! Уж шутить так шутить!
Зачем понадобилось Ткачеву намекнуть, что Воронин разоблачен? Действительно желает предостеречь от дальнейших ошибок и дает понять, что является единомышленником? Точно известно, что Ткачев — власовец. Не с чужих слов известно, не от Пашковского только. Однажды Ткачев сам делился впечатлениями о бывшей службе, и чувствовалось — не выдумывает, нельзя такое выдумать… Вполне допустимо, что самолично и расстреливал, и вешал советских людей.
Такой не образумится, не раскается, не станет единомышленником. Вернее всего, что готовит новую ловушку. Воронинские «сюрпризы» пока еще не смертельны для диверсионной группы, господин полковник может их нейтрализовать. Но появляется надежда раскусить воронинские планы полностью. Ткачеву, помалкивающему о «сюрпризах», нетрудно завоевать доверие…
Ловушки, капканчики, западни. Ежедневное развлечение на волчьем курорте.
Стоило Воронину в беседе с Наташенькой вскользь помянуть о раскулаченном отце, как этот факт стал известен господину полковнику. Не мог полковник получить информацию из других источников. Воронин больше никому про это не сообщал, да и на самом-то деле не было никакого раскулачивания. Мягко говоря, преувеличил Воронин реальную действительность. Отец у него не бедствовал, но добро наживал сам. Умел работать за троих, — что в лесу, что в поле, — а характером был строптив до невероятности; вот почему долго не вступал в колхоз.
— Отчего вы не рассказываете, что ваша семья пострадала при коллективизации? — спросил, как бы случайно вспомнив малозначащую деталь, Клюге.
— Вам же это известно.
— Зачем скрывать все-таки?
— Нужды еще не было — выкладывать на стол.
— Скрытный вы, Александр Гаевич… Под столом козыри
Воронин и впрямь с этим «козырем» не спешил вылезать, не использовал его, когда торговался с полковником в Риге. Придерживал на всякий случай. А беседуя «по душам» с тоскующей красавицей Натальей, попробовал пустить его в ход.
Хорош был бы Воронин, если б на миг проникся жалостью, поверил наивным глазкам… «Клянусь чем угодно, ничего про вас не скажу…» Небось доложила в тот же вечер. Столь же глупо доверяться и этому Ткачеву. Одного поля ягоды.
Сложили одежду кучкой, прикрыв завязанные бриджи; Ткачев помчался в воду на смену Пашковскому. Тот, лязгая зубами, уже косолапил к берегу.
Шутка удалась на славу. Все хохотали до упаду, когда Пашковский спокойно надел брюки Ткачева, а свои собственные (опорожнив карманы) оставил лежать на песочке…
Глава пятая
ЕРМОЛАЕВ И «ОТЛИЧНИКИ»
Весна набирала силу. Кусты жимолости расправили сморщенные лакированные листики, меж них вспыхнули розовато-белые цветы. Папоротник под соснами раскинул свое кружево. А на самих соснах, на каждой лапе, поднялись розовые свечки новых побегов.
В середине мая оберст Клюге сказал Ермолаеву:
— Поедете в Берлин, Владимир Алексеевич. Повезете двух наиболее отличившихся питомцев.
— Цель? — осведомился Ермолаев.
— Воспитательная.
— Поднятие духа?
— И поднятие духа, и поощрение. И демонстрация привлекательных сторон жизни в рейхе… Соблазны на будущее, так сказать.
Сумрачное, жестокое лицо Ермолаева как-то механически — будто потянули за ниточки изнутри, — изобразило усмешку.
— Стоит овчинка выделки?
— Распоряжение исходит не от меня. Я обязан считать его целесообразным, Владимир Алексеевич.
— Понимаю, господин полковник.
— Заодно повидаетесь с родными.
— Уже прощание? Последнее?
— Да, Владимир Алексеевич.
— Понимаю.
— Кого предлагаете взять в поездку?
— Пашковского и Ткачева.
Клюге тонкими пальцами разгладил морщины на лбу. Задумался.
— Отчего именно их?
— Наиболее отличившиеся питомцы, — сказал Ермолаев.
— Кто из двух надежней?
— Ткачев.
— Оставьте его здесь. Бог наградит его за усердие. Меня больше интересует зырянин. Как он в последние дни?
— Дьявол его разберет, господин полковник.
— Отложите эмоции в сторону. Факты? Поведение?
— В его поведении разобраться трудней, чем в куфических письменах. Вроде старателен, вроде не финтит.
— Вроде?
— За мысли его ручательства не даю.
— Значит, все-таки подозрителен?
— Я, господин полковник, всегда опасаюсь тех, кого не скоро поймешь.
— Возьмите его в Берлин. Тут обнаружилось, что у него отец раскулачен… Не знаю, насколько это достоверно, но по логике вещей мы должны отреагировать на подобное известие. Больше доверять. Больше ценить. Объявите при всех, что мы его поощряем за службу. И не надо больше его… гм… испытывать.