Живая душа
Шрифт:
Шорох позади.
— Не стреляй, — негромко проговорил Ткачев. — Все равно не получится.
Глава шестая
КАБАНОВ И РАКИН
Работником органов госбезопасности девятнадцатилетний Алексей Ракин стал совсем неожиданно. Его возвратили прямо с дороги на фронт.
На второй же день войны Ракин помчался в райцентр, везя с собой уже написанное заявление о том, что он уволился с мирной должности и требует отправки в действующую армию.
Районный
Мать едва успела с ним попрощаться — приехала в тот час, когда Ракин, стриженный наголо, стоял перед военкоматским крыльцом, в шеренге мужчин постарше, и старательно держал равнение на грудь четверо того.
Мать плакала, порываясь отдать ему мешок с гостинцами, а Ракин стеснялся ее, стеснялся нелепого мешка и незаметно махал рукой, не разрешая приблизиться.
Сошел с крыльца военком, оглядел шеренгу.
— Ракин!
— Я!
— Выйти из строя!
Ракин тотчас почуял недоброе и остался на месте. Тогда военком подошел сам.
— Почему вы написали в заявлении, что уволены с работы?
— Я уволился!
— Вы убежали, товарищ Ракин. Самовольно. Приказываю немедленно вернуться по месту службы.
Ракин имел несчастье служить радистом в тресте «Комилес». Еще в школе мастерил приемники, детекторные и ламповые, потом выучился на коротковолновика. Конечно же надеялся, что с этой специальностью немедленно попадет на фронт, но выяснилось, что специальность-то как раз и подвела. В тресте заявили непреклонно: пока не подготовишь квалифицированную заместительницу, об армии не думай. А то и вообще дадим бронь.
В те июньские дни сорок первого всем казалось, что враг очень скоро будет отброшен. Ну, два месяца, ну — полгода продлится война. Оттого в тресте и злились на мальчишество Ракина, и оттого сам Ракин боялся опоздать на фронт. Вдруг без него немцев расколошматят?
Бешеными темпами Ракин подготовил себе замену — грамотную и толковую девчонку. Девчонка была к тому же в него влюблена. И это сокращало процесс обучения.
И вот уже на официальных правах, действительно отпущенный из треста, Ракин вновь стоял в шеренге перед военкоматским крыльцом, заново подстригшись. И вновь его провожала мать, собравшая в дорогу мешочек с провизией. И вновь плакала, порываясь подойти.
— Ракин! Выйти из строя!
Он спервоначалу подумал, что ослышался. Что это — отголосок горьких воспоминаний?
— Ракин, выйти из строя!
— Зачем?!
— Не пререкаться!
Тут даже его мать, плакавшая взахлеб, вдруг перестала плакать, подошла к военкому, спросила, почему ее сыну второй раз отказывают, ведь он не хуже других, он, слава богу, и вырос здоровым, и в школе обучен как следует, и на работе передовиком был…
— Не переживайте, мамаша, — сказал военком. — Никто ему не отказывает. Отдайте гостинцы да проститесь.
Через сутки Ракин был в райотделе. Пожилой подполковник в очках, кривовато сидевших на его носу, придирчиво расспрашивал:
—
— Товарищ командир! — звеняще произнес Ракин. — Вы что? Здесь оставить хотите?!
— А это видно будет.
— Я бог знает сколько добиваюсь отправки на фронт! Я не согласен! Я категорически протестую!
Подполковник не перебивал, затем взял под руку и повел в аппаратную. Вот так и началась служба в органах. Год миновал, и второй миновал. Разгромили немцев под Москвой, и Сталинградская битва отгремела.
Лейтенант Ракин упрямо подавал рапорты об отправке на фронт. Но теперь это не было просто мальчишеством. Было сознательное стремление оказаться там, где сейчас каждый солдат на счету. И тем обиднее были отказы.
По утрам лейтенант Ракин являлся на доклад к подполковнику Кабанову.
— Железная дорога?
— Происшествий не было. Ночью воркутинский отстал от графика, в Княжпогосте меняли сгоревшую буксу. На перегоне под Микунью вошел в график.
— Усть-Уса?
Шло такое же занудное перечисление мелочей, случившихся в забытом богом аэропорту, где и самолеты-то не летают; на лесобирже, где последний пожар был до войны; на единственной районной фабричке, где шили солдатские рукавицы с двумя пальцами.
Иногда, правда, бывали «ЧП» — два или три раза кто-то «пищал» с территории республики. Выходил в эфир какой-то немецкий лазутчик. Но для лейтенанта Ракина борьба с лазутчиками ограничивалась таким вот докладом. На операцию лейтенанта не брали, и что там происходило — пойман кто или не пойман, — оставалось неизвестным. Был у лейтенанта Ракина пистолет, полагавшийся ему по должности, однако за два года Ракин им еще ни разу не пользовался. С таким же успехом можно было носить деревянный пугач.
Закончив ежедневный доклад, лейтенант Ракин не спешил делать поворот через левое плечо.
— Еще что? — спрашивал подполковник Кабанов.
— Рапорт. Он тут, в синей папке.
— Я приказывал разорвать его. Не подсовывай больше.
— Товарищ подполковник, — не стерпел однажды Ракин, — я же знаю, в прошлом году вы сами такой рапорт подавали! Сами на фронт просились!
— Один раз, лейтенант Ракин, глупость еще простительна. Но когда повторяется тридцать раз — ее надо пресекать. После следующего рапорта сядете под арест.
Порою подполковник Кабанов крайне удивлял Ракина. Вдруг возьмет и скажет:
— Глаза у тебя как у кролика. Завтра запрягай Серко, езжай на рыбалку.
— Какие сейчас выходные дни, товарищ подполковник?!
— И с фронта дают отпуск.
— Это с фронта!.. А мне и так перед людьми стыдно. Перед каждой женщиной краснею!
Та девчонка-радистка, которую он выучил в «Комилесе», уже воевала. Зимой пришла попрощаться, и лейтенант Ракин готов был провалиться сквозь землю от жгучего стыда. Слабенькую девчушку посылают под пули, а он, полный сил и здоровья, околачивается в тылу! Позорище какое!