Живая душа
Шрифт:
Ведь там, на севере, наличными силами не справиться. Там просто дырка. Какой сумасшедший вообразил бы, что десант кинут туда, на задворки?
Кабанов мог отдать такое распоряжение, но он помнил январскую радиограмму, он ее вызубрил, затвердил, в ней было сказано: «возможна выброска десантов…» Не десанта, а десантов. Москвичи, отправлявшие радиограмму, не случайно употребили множественное число, они грамотные люди.
Оголять и середину, и южный участок дороги опасно.
Вернулся в кабинет лейтенант Ракин, держа раскрытый
— Передайте: настаиваю на втором варианте.
— Все?
— Все.
В Москве тревожатся. Но в радиограмме не сообщишь, что у Кабанова есть веские доводы. Вот эта реальная картина, что стоит перед глазами: разлившиеся реки, распутица, болотные топи. Подполковник Кабанов обдумывал все давно — не только во время вчерашней поездки за сморчками.
У Кабанова мало людей, очень мало. Но он надеется, что ему станут помогать не только местные жители, предупрежденные секретарем обкома Тараненко. Ему земля будет помогать. Вся эта северная, скупая на ласку, еще не очень обжитая земля, которую подполковник Кабанов, чекист с восемнадцатого года, узнал еще в молодости и полюбил навсегда.
Лейтенант Ракин опять возник в кабинете. Вырабатывает сдержанность. Впервые не просится на операцию.
— Больше из Москвы ничего?
— Нет, товарищ подполковник.
— Люди?
— Ждут, товарищ подполковник.
— Зовите. У вас есть походные штаны, лейтенант?
— Не понял?..
— Поясняю: старые штаны, которые не жалко рвать и пачкать. А то вы даже по грибы ездите в обмундировании первого срока.
Тут лейтенант наконец уразумел суть происходящего.
— И… я тоже?!
— Но только без глупостей, — сказал Кабанов. — Ты думаешь, что все это не похоже на фронт. А это очень похоже.
Глава седьмая
МАТВЕЙЧУК И ЛАЗАРЕВ
Ведь сколько уж обманывался Воронин, сколько раз убеждался в том, что враг опытен и хитер. И все-таки опростоволосился.
Не сообразил, какое оружие ему дали перед вылетом. Не смекнул, что автомат-то не выстрелит. Оторопело нажимал на спуск, а выстрела не было, и Ткачев повторил:
— Не получится, не старайся.
Воронин прыгнул к Ткачеву, тот сшиб его наземь, и тут все кончилось. Сознание померкло.
А очнулся Воронин от ледяной воды, будто ошпарившей его тело. Он лежал между моховыми кочками, по шею в торфяной жиже, и она плескалась в лицо. Пальба гремела рядом, гильзы шипели, падая в воду.
— Живой, Сашка?..
Ткачев лупил из автомата по ивняку, прозрачно зеленевшему на окраине болотца. И оттуда, из кустов, тоже били очередями, пенные полосы вскипали на ржавой воде.
— Отползай, Сашка, если живой! Я долго не продержусь!..
Вдалеке, в прогале деревьев, Воронин увидел пятнышко своего парашюта, зависшего
— Отползай!.. — крикнул Ткачев. — Скорей, ну?! Я прикрою!
Ткачев стрелял по десантникам. По своим подчиненным. Это был такой поворот событий, которого Воронин не ждал и не мог предвидеть. Все перепуталось. Но Ткачев стрелял по диверсантам, не давая им выйти из ивняка, и Воронин пополз между кочками, в которые с чмоканьем, со всхлипом ударяли пули; рядом были еще кусты, но в трясине, окруженные промоинами, и он устремился к этим кустам, потому что иного укрытия не видел. Он полз — или почти плыл — в пузыристой торфяной жиже, нащупывая подошвами ледяную корку; там, на глубине полуметра, она еще не растаяла, она еще прикрывала болотную прорву, не имевшую дна.
В детстве Воронин поражался тому, как лоси, громадные быки и коровы, перебираются через топи. Иногда они спокойно шли по грудь в воде, будто чуяли невидимую тропу; иногда на чистом, сухом беломошнике ложились на бок и ползли, отталкиваясь раздвоенными копытами. Отгорело немало весен, пока Воронин разгадал эту науку и сам наловчился видеть скрытое.
И теперь вот, полуоглушенный, минутами теряющий сознание, он все-таки двигался наверняка, он знал, где прячется мостик над бездонной прорвой.
Ткачев тоже успевал отползать и успевал отстреливаться — бес его знает, как у него ловкости хватало. Понятно, что он придерживался воронинской тропки, но ведь торфяная жижа смыкалась, не оставляя следа, и легко было оступиться, однако рыжий выгребал на твердое…
За кустами встретилась низинка, где почва совсем еще не протаяла, можно было двигаться перебежками. Ткачев нагнал Воронина.
— Они сумеют перебраться?..
— Н-не знаю… Если с палками — пройдут…
— Дело кислое. Нажмем, Саша. Обидно теперь Квазимоде попасться…
— Я не могу.
— Слушай, ты что за хиляк?! Башку я тебе не проламывал, чуть тронул — а ты в обмороке.
— Я не могу быстрей.
— Сашка, все спасенье в тебе! Выводи к людям. К телефону!.. Полцарства за телефон!
Автоматные очереди оборвались.
— Лезут купаться, дружочки наши… Бежим, бежим!
— Пока они лезут, можно половину здесь положить.. Патроны остались?
— Саша, — сказал Ткачев, — их надо живьем! Только живьем!
Воронин недоверчиво глянул:
— Дай автомат.
— Не дури! Ты свое отбабахал…
— Я не пойду, — сказал Воронин.
На грязном, с кофейными потеками лице Ткачева возникло подобие улыбки.
— На!.. — он протянул автомат. — Веди меня под конвоем. Нужен телефон, Саша…
— Но почему не…
— Потому, что земля имеет форму чемодана, — сказал Ткачев.
Наверно, Воронин не смог бы дойти до жилья. Падал через каждый десяток шагов и чувствовал, что уже не поднимется. Ткачев тащил его на плече, как мешок, ругался, упрашивал, проклинал.