Живая душа

Юшков Геннадий Анатольевич

— Сказано: не брали мы, дядя Семо, твою лодку! Была нужда! Захочу, так на своей покатаюсь, мне отец позволяет!

Вот как наврал. В глаза наврал и не смутился.

Коно Семо вздохнул, поправил на плече скрипучую вершу и пошел мимо меня к реке.

И все же я попался. Нет, не к нему в руки — он тяжелую свою руку никогда на детей не поднимал. Я иначе попался.

В начале зимы по первому снегу мы катались на санках с Церковной горки. Максё Толя хотел сесть сзади меня, уцепился за мою спину, а санки выскользнули

и понеслись, пустые, к дороге. А там проезжали возы с сеном. На переднем возу — Коно Семо, его издалека узнаешь по шапке-ушанке с козырьком.

Пока мы с Максё Толей в снегу барахтались, Коно Семо подхватил мои санки на воз, а потом, за поворотом, незаметно кинул в овражек.

Вечером встретил я Коно Семо, спрашиваю:

— Дядь Семо, зачем вы мои санки спрятали?

— Я? Твои санки?!

— Будто не видел!

— А когда?

— Днем, когда сено везли.

— Что ты, Генагей! Стану я, взрослый мужик, санки прятать.

— А я видел, видел! Своими глазами!

— Ошибся небось… Неужто я стал бы отпираться? Сроду не утаивал ничего. Меня ведь за человека тогда никто не посчитает. Если я, Генагей, провинюсь, так сразу признаюсь.

Коно Семо говорил искренне, и я уж начал сомневаться — его ли видел на дороге? Вдруг ехал другой человек в похожей шапке?

— Поверил теперь?

— Ага…

— Видишь, — с улыбкой проговорил Коно Семо, — как просто обманывать? Легко и просто.

— Значит, обманули?!

— Ты меня осенью тоже обманул. Когда отпирался, что лодку не брал. Обмануть-то легко… Но потом стыдно бывает, Генагей. Разве тебе не стыдно?

— Стыдно, — вымолвил я чуть слышно.

— Вот видишь.

— Я не буду больше, дядь Семо.

— Ну, и я не буду, — сказал Коно Семо. — Пусть никто не посмеет сказать, что мы нечестные люди. Правильно?

— Ага!

Радостно мне сделалось, а отчего — сам не пойму. Ведь уличил меня Коно Семо. Ловушку расставил и поймал. А мне радостно, будто я из болота выбрался на сухую тропу.

Мой отец и Коно Семо отправились на войну в один день. Даже в одной телеге ехали до пристани. Я, конечно, их провожал. Мать сначала не пускала меня — незачем, мол, слушать причитанья да плачи. Но я заупрямился, и отец замолвил слово: дескать, Генагей — мужчина, от плача не раскиснет.

Отец бодрым был в тот день, уверенным.

— У нас этот Гитлер недолго попрыгает! — говорил отец, усаживаясь в телегу. — Найдем для бешеной собаки дрын! Ты, мать, не горюй, к среднему спасу домой воротимся…

— Кто знает, — откликнулся негромко Коно Семо.

— Ты что? — удивился отец. — Не веришь, что победим?

Коно Семо усмехнулся.

— А зачем тогда иду воевать? Не верил бы, так не пошел бы.

Мне обидно стало за Коно Семо. Ведь охотник, на медведя ходил в одиночку, а собрался на войну, и вся лихость пропала. Задумчивый сидит.

Отцу,

видимо, это тоже не понравилось, он опять повернулся к Коно Семо, хотел еще поспорить. Но вмешалась мама:

— Бросьте вы!.. Сказали бы лучше, как нам в деревне теперь жить… Одни бабы остаются. Меня вон бригадиром грозятся поставить, а какой из меня бригадир… Что без вас делать?!

— Работать! — ответил отец уверенно. — Что еще посоветуешь? Хозяйство пропасть не должно. Воротимся, снимем груз с ваших спин… А пока поднатужьтесь. Эх, не успел я дрова привезти. Найдешь, мать? Они за старой часовней, на вырубке.

— Найду, — всхлипнула мать. — Об доме не беспокойся, управлюсь. Только вот бригадирить мне несвычно…

— Кому-то надо и бригадирить, — сказал Коно Семо. — Ничего, привыкнешь. Тот ячмень, что возле конюшен, на семена оставьте. Больно хорош. И клевер, который на Игином подсеке, погодите трогать, его год назад сеяли… А впредь клевер сейте в тех местах, куда навоз не вывезешь. Клевер земле силу дает. После него и рожь, и ячмень богато уродятся… Скоро сенокос, стожки ставьте маленькие, вдвое меньше прежних. Вас теперь мало остается, так рассчитывайте силы. Заранее к непогоде готовьтесь, почините стожары, чтоб траву сушить… Ну, а остальное… чего вспомню, в письмах отпишу.

— Спасибо, Семен, — сказала мать.

На пристани визжала гармоника, кто-то горланил песню, но многие плакали. Плач усилился, когда подвалил к пристани пароход. У меня тоже слезы выступили; сдерживаюсь, а они сами собой текут.

— Генагей, — укоризненно проговорил Коно Семо. — Давно штаны без лямок носишь, теперь за хозяина в доме остаешься… Ну-ка, перестань.

— Какой из него хозяин… — плача, сбивчиво заговорила мать. — Лошадь запрячь не умеет…

— Э, мы тоже когда-то не умели.

— Ты, Семен, при живом отце рос… А мальчишка… может, и не увидит больше отца-то… Господи!..

— Ну, не оплакивай раньше смерти! — оборвал ее отец. Но мама зарыдала еще сильней, и нельзя было ее успокоить, она словно предчувствовала наше горе.

Я, конечно, знал, что на войне люди погибают. Видел это в кино. Только моего-то отца я не представлял убитым — разве можно вообразить такое? Нет, нет, отец съездит на войну и вернется с орденом на груди! Напрасно плачет мама. Я взял и отвернулся от нее, точно так же, как мой отец.

Жена Коно Семо успела наплакаться еще до того, как сели в телегу. Теперь слез у нее не хватало; она лишь сдавленно вскрикивала и стонала, не отпуская от себя мужа.

— Генагей! — вдруг позвал меня Коно Семо. — Из чего топорища делают?

— Из березы.

— А дуги?

— Из черемухи, — не задумываясь, ответил я. Мне это было известно; я же видел, как работал Коно Семо.

— А еще говорят, что плохой из него хозяин! — похвалил меня Коно Семо. — Не робей, Генагей!

— Я и не робею.