Живая душа
Шрифт:
— Это мне не указ… Всю жизнь я сам себя веником подхлестываю.
Только и было разговора. Но у женщин лица подобрели, кое-кто улыбается. Не требовалось женщинам особенного красноречия, не требовалось, чтоб их успокаивали. Коно Семо был человеком, которому можно верить, с которым не пропадешь, — женщины это почувствовали, и осветились их лица.
Я уже учился в институте, но деревню не забывал — зимой и летом приезжал на каникулы, хозяйничал по дому, на полевые работы ходил. А потом поступил на службу, и времени стало в обрез. Дождешься короткого своего отпуска —
Конечно, с Коно Семо я встречался. Но не торопясь побеседовать, обстоятельно поговорить некогда; мать тоже соскучилась, от себя почти не отпускает.
Все меньше и меньше говорили мы с Коно Семо.
А в последний свой приезд успел я все-таки и побеседовать с ним, и в баньке попариться. Поднимаюсь от пристани, Коно Семо навстречу. Хозяйственная сумка в руках.
— Кажись, Генагея вижу!
— Я, дядь Семо. Из сельпо, что ли? — показываю на сумку.
— Пришлось завернуть. В бане попарюсь, потом отведу душу. А то, понимаешь, разозлился…
— На кого?
— Да не перевелись дубины стоеросовые… Я уж думал — покончено с ними, ан нет…
— Про кого говоришь-то?
— Приехал тут один. Хлеб силосовать надумал.
— Хле-еб?!
— Ну. На поле рожь вот-вот заколосится, а он скашивать ее требует. Добро бы — скот нечем кормить. А то сколько ведь травы пропадает в урочищах… Сказал ему, так слушать не желает. Тебя, мол, не спрашивают! Вынул я топор, говорю: дам сейчас в лоб и тоже не буду спрашивать. Ленин, говорю, не считал зазорным с людьми советоваться, а ты даже выслушать не хочешь? «У нас, кричит, все решено!» А мы, говорю, еще не решали, так что погоди командовать. Вот этак ласково и перемолвились… Может, ты, Генагей, тоже таким сделался? Кроме себя, никого не слышишь?
— Нет, дядь Семо, — отвечаю. — Таким я не буду. Мы же с вами договаривались.
— О чем это?
— Помните: «…пусть никто не посмеет сказать, что мы — нечестные люди».
— Ах ты, леший! Со мной моими же словами?.. — Он засмеялся по-стариковски хрипло и негромко. — Ну, ладно… Приходи-ка сейчас париться. Поглядим, кто кого выгонит из бани!
Конечно, он меня выгнал. Слаб я оказался против Коно Семо.
Баня от пара чуть не трещит, у меня уши горят, хоть шапку надевай. А Коно Семо еще поддает на каменку ковш за ковшом. Хлещет себя веником, и громадное тело его будто изнутри светится, наливается жаром… Я тоже попытался махнуть веником, да куда там! Скатился быстрей на пол, на четвереньках к двери пополз, вздохнуть не могу.
Через полчаса выходит Коно Семо — весь как раскаленное железо, не дотронешься до него. Отдуваясь, блаженно сел на лавку.
— Эх ты, мужик… Еще жену завел! Только в ванне тебе и полоскаться. Иди похлещись, я отдушину открыл.
А в бане все равно не вздохнуть, даже при открытой отдушине. Пришлось париться на четвереньках. «Какое же у него здоровье, — думаю, — какое же сердце у нашего Коно Семо!».
А вскоре и остановилось это сердце.
Я хорошо знал его. Вот он глядит на меня светлыми, цвета дресвы глазами, глядит все внимательней и теплей, и я замечаю, как появляется на его лице улыбка,
— Как живешь, Генагей?..
Авторизованный перевод Э. Шима и Т. Яковлевой.
ВИНОВАТАЯ НАСТЯ
Свои, деревенские, так и зовут ее: «Виноватая Настя». Может, теперь уже не все помнят, откуда пошло это прозвище. Но если вы приедете в деревню и спросите, где живет Виноватая Настя, всякий встречный — от старика до мальчишки — укажет вам на потемневшую от времени избу, стоящую на краю деревни, почти на самом берегу Вычегды.
Изба из двух половин — зимней и летней; меж ними просторные сени. Рубили избу еще до войны, это видно по седоватым, осевшим, с косыми трещинами бревнам. Но крыша свежая, масляно желтеющая тесом и без уродливого дощатого желоба под стрехой. Оконные рамы чистенько покрашены белилами, издалека светятся, и оттого изба выглядит не подслеповатой, а большеглазой и улыбчивой.
В общем, по всему заметно, что при таком заботливом уходе изба простоит еще долго и долго собирается жить на свете ее хозяйка…
Да почему бы Насте и не пожить еще на белом свете?
Правда, ей уже за пятьдесят, она давно бабушкой стала. Правда, коротает свои деньки одиноко: дочка и сын уехали в Сыктывкар, наведываются только в летние месяцы, когда понадобится Настиным внучатам целительный деревенский воздух… Правда и то, что сама Настя уже чуток ссутулилась, на лице ее — морщины, как намеченный для вышивания узор на полотне. Да и глаза уже поблекли — будто ушла из них дневная яркость, сменилась вечерними приглушенными красками.
Но в поблекших этих глазах нет-нет да и промелькнет девическая задорность, помолодеет лицо, когда Настя засмеется. А походка у нее до сих пор легкая, бойкая — не у всякой молодой такую встретишь.
Бывает, перевалит женщине за пятьдесят, и махнет она рукой на себя. Не приберется, не приоденется. Настя иначе поступает. Конечно, не станет наряжаться, если бежит на скотный двор; зимою наденет полушубок, валенки с галошами да шапку-ушанку. Но если не на работу идти, а на люди — непременно принарядится Настя, Выйдет в дорогом пальто из серого драпа, в мягкой пуховой шали. А если бы взяла портфель в руки — учительница, да и только…
Куда бы ни спешила Настя, всегда катится впереди нее вислоухая маленькая собачонка. Любит ее Настя, разговаривает с ней, даже купает ее, как младенца, в тазике с теплой водой. В деревнях не принято баловать собак, однако у Насти к ним свое отношение.
Отец Насти был охотником, муж был охотником; всегда при доме держали собак. И Настя привыкла к ним и любила их, как любила всякую домашнюю живность.
Но вот ушел на войну муж Насти — Александр, осталась дома охотничья собака по кличке Катшо. Настя ждала мужа, и собака ждала своего хозяина.